Но Пасаран - [23]

Она потянулась к нему и застыла, секунду-другую колебалась и все же коснулась ладонью его лысины. Бережно пробежала по ней горячей ладонью, будто по волосам погладила. И он действительно забыл, что у него уже давно во всю ширь головы плешь. Ощутил свою прежнюю теплую русую шевелюру. Так тепло ему стало от ее ладони. Но она тут же и рассеяла это тепло:

— А у тебя, вижу, все в порядке.

— У меня все в порядке.

— Дочери, жена... Хотя и еврейка... Почему все же еврейка?

— Еврейка. Так надо, — мгновенно замкнулся он.

— Кому надо?

— Мне надо.

— Зачем? Расскажи мне на прощание хоть это.

— Почему я тебе должен рассказывать?

— Почему? Не знаю... Я просто любопытная. Почему она у тебя тоже, как и девочки твои. Все сторонкой, сторонкой. И все вздыхает, вздыхает... Нет, не надо, про это ты мне ничего не рассказывай... Неужели так ничего и не понял? Но Пасаран, Яночка, неужели ты ничего не помнишь?

— Ничего не помню, — мстительно подтвердил Но Пасаран. — Я уже давным-давно все забыл. Все до капельки, что было, что есть и что будет.

— Не ври, не надо. У тебя все равно не получается. Я вижу.

— Что ты видишь? Ты видишь тень...

— Да, я вижу тень. Толстую, толстую лысую тень... Вижу долгий-долгий солнечный день. Начало или только середина его. И тебя в том начале на полянке. Ты хохочешь. И все, ничего больше.

— Может, наоборот, может, так я плакал?

— Нет, ты хохотал. А я на другом краю полянки. Я как раз плакала, про себя. Трава зеленая, ромашки белые. Смех твой... Вот этого на самом деле ты можешь и не помнить, потому что тут только моментальный снимок с неба фотографа солнца. И ничего больше. Миг. И слезинка все же прорвалась на глаза. Этого ты не должен помнить. Это я помню.

— Я тоже помню. Тебя. Ромашек не помню. Их, кажется, вообще тогда не было на свете. Мы с хлопцами шершней из дупла дуба выкуривали. И один шершень, огромный такой, что бомбовоз, погнался за мной. Я от него — в воду. В ручей.

— Гляди ты, правда, помнишь. А я думала, что это я одна только такая глупая.

— Почему же глупая?

— Потому, что сегодня об этом никто уже не помнит. И никто не видит этого. У людей другое уже зрение. Сегодня все куда проще. Сегодня уже просто так никто и в лес не ходит, только в поход и на экскурсию. Ты спроси у своих девочек. Спроси. У них все давно проще. Ромашек ведь совсем не стало. Всюду, куда ни посмотришь, одна только мать-мачеха. Недельный быстрый цветок — измены глазок. Всюду мать-мачеха.

— Неправда, Волька. Не надо. Не трогай моих девочек. Не нам их судить. А беда в том, что все, как было, так и осталось. Все, как было, так и осталось.

— Ничего не осталось. А может, ничего никогда и не было. Мы все придумали. Про ручей ты все придумал. Красиво, но придумал. Не было там никакого ручья. Спроси любого, каждый скажет.

— Как это ручья не было?

— А вот так. Не было. И не шершень за тобой, а вы за мною, как шершни, погнались. А я и не думала убегать. Я только зажмурилась. Закрыла глаза, ну, думаю, сейчас ударит. А ты и не догадался... И никакого ручья не было.

— Был, Волька, ручей. Ты на берегу его стояла. Я тебя в ручье увидел, в воде. До этого проходил мимо и не видел. А тут в ручье увидел.

— Не было ручья. Но пусть будет по-твоему: был.

— Был! Был! Пошли, покажу, что был.

Они пошли. Сначала как бы порознь, старательно избегая и чуждаясь случайных соприкосновений тела и рук. Вышли на пустырь, поравнялись с Дубашихиной копанкой, остановились под глухим дубом на берегу ее. Всю дорогу до этого дуба Волька говорила без умолку. Но Пасаран не пропускал ни слова, ему было интересно. И дивно было, как интересно может говорить Волька, где только обучилась этому, в самом деле генеральша. Но возле дуба он прервал ее, не запретом и просьбой, а невидимым ей жестом, крутком ладони, как бы выключил ее. И Волька покорно замолчала.

Они остановились и притаились под дубом все еще порознь друг от друга. Застыли надолго над дремной и черной водой копанки, ее немотою под назем­ное и подземное копошение и борение букашек, жуков, червей-выползков, стрекотание будителей ночи кузнечиков-косцов. Обестелесились, стали почти плоскими под перехваченным кроною дуба, процеженном до молочной забельности лунным светом, лишились собственных теней.

От дуба до леса и дальше уже по лесу шли, взявшись за руки, ладошка в ладошку, как брат с сестрой, углядисто обходили кусты, отводили от лица друг друга ветви деревьев, четырехного, как зверьки, обтаптывали стежку. Не сговариваясь, шли не дорогою; а лесными стежками, по которым ходили еще в детстве, гоняли на пастбище коров. Находили больше ногами, чем зрением, помнили те стежки, как до смерти помнит человек, научившийся читать, азбуку: аз, буки, веди — лес, поляна, болото, осины, береза, ясень.

Отсюда они начинались. Не с родительских хат и совсем уж не со школь­ного порога, пионерского звена и комсомольской группы. Хата для тех. у кого она имелась, была ненадежным притулком и всего лишь чтобы перебыть в ней ночь. И то неизвестно: вечером ты ляжешь в ней, а где проснешься утром? Всяк, свой и чужинец, злой и добрый, как зверь к своему и чужому логову стремился к этой твоей хате, спотыкался и цеплялся за нее днем и ночью. И по раннему уже утру, по гудку и без оного, хата гнала, выталкивала своих хозяев взрослых и детей на добычу хлеба насущного — в хату вселенскую, милости­вую: суждено богом жить — будете жить.