Но Пасаран - [25]

— Подожди, не могу. Ты расскажи мне сначала, расскажи. Часто вы там собираетесь?

— Никогда. Я хожу. Напьюсь и в ночь, полночь — сюда. На старом нашем огнище костерок разложу... Теперь дров много. Много дров. Это тогда не было. Тогда мы, как мурашки, по лесу ползали, сучья собирали. Крюки делали — сучье ломать, помнишь? Мы, хлопцы, ломали, а вы носили. Помнишь?

— А кроме огня, кострища что там у нас? Как там яблоня наша?

— Старая яблоня, житница, засохла. Наверно, без присмотра. Но дички пошли. Не поверишь. Глянешь на комель и не подумаешь, что яблоня. Граб или клен. И только когда под ноги себе посмотришь... Видишь, яблоки — яблоня это, значит.

— Яблоки большие, красные, сладкие...

— Откуда? Дички же. После зимы, после морозов — сладкие. А летом, осенью? На похмелье только.

— Дички на похмелье...

— Да. И груши-дички. Гнилки.

— Не пойду.

— Волька, я обижусь...

— Волька-Колька... Я тебя уважаю, ты меня уважаешь?.. Горе ты мое, горюшко. Пошли.

И снова рука в руку. И снова они нырнули в хвойную навись местами припадавших к земле ветвей. До самой земли приходилось гнуться и им.

От земли пахло грибом, смолой, молочным зайцем и ежиком. Безветрие и ночь удерживали эти запахи, не давали им рассеяться, пропитывали ими дыха­ние и одежду. Казалось, что такой же запах исходит и от самой луны. Мир, вселенная дышат грибами, смолой-живицей, молочностью молодых зайцев и ежиков. На земле первозданность. Мир добр. Полная луна на небе — пастух и охранитель.

Но идти и в этом добром мире, даже согнувшись в три погибели, под присмотром и напутственным светом луны было трудно. Хвойки высаживали по казарменному ранжиру. Но сама земля, которая произвела их на свет, взяла на свои ладони и подставила их небу — вся в ранах, шрамах и рубцах, остав­шихся от войны, окопах, брустверных насыпях. Все это, конечно, уже зарубце­валось, поросло мохом-травой, но не пригладилось окончательно. И хотя они угадывали эти воронки и траншеи, подъемы и провалы выматывали силы.

А в тех провалах еще было и удушливо. Удушливо от настоев этой ночи и ночи.прошлой, по свежекровавому следу которой оба они пробежались еще в детстве, прошлись босыми ногами. По еще необтоптанным и не приглаженным дождем и снегом воронкам от разрывов снарядов и бомб, по горкам своих и чужих отстрелянных и прихваченных ядовитой цвилью патронов. Патронов, что еще не успели выстрелить. Было удушливо и от собственных давних стра­хов. Страхов не только от виденного, но и того, что ощутил при этом, страхов, которые были не только их, но и всех тех людей, что полегли здесь.

Место это издавна, до их рождения или в самый день их рождения было проклятым. Об этом шепотом, с оглядкой говорил весь город, а больше мол­чал, сжав зубы. То было лобное место эпохи, к которой они принадлежали.

Кровь притягивает кровь. Здесь пролегла линия самых жестоких боев за город. Здесь стенка на стенку сошлись эпоха с эпохой. Мертвые братались с живыми. Те, кто получил пулю в затылок, молча и безымянно лег в землю, и те, кто стрелял в упор, борясь за жизнь на ней и прославляя имя убийцы, проклиная одно убийство, унавоживали почву для нового.

Кровь притягивает кровь. Сюда шли добровольно сдавшиеся в плен жизни самоубийцы, ладили петлю, накидывали на дубовый сук веревку, пробовали на вкус железный ствол ружья, давились свинцом. История любит повторяться кровью. И после войны, шептались в городе, топор эпохи опять вернулся сюда, к оставленной на четыре года плахе. Потому, наверно, здесь прежде, чем в других местах, начали сажать лес. Лес на крови рос, как на дрожжах.

Может, здесь легли отцы Вольки Драник и Но Пасарана.

Кровь притягивает кровь. Волька Драник, Но Пасаран и не только они — все дети городской окраины, как жрецы или язычники-еретики, из лобного места эпохи сотворили себе алтарь и храм. На траву забвения напустили коров. Выкопали колодец. Наносили камней, сложили очаг и раздули огонь. С той поры, как пригнали сюда коров, как только смогли донести их сюда ноги, так навсегда и остались здесь.

Девчонки учились тут, при своих коровах, играть в куклы, учились жен­скому делу — управляться в доме, мальчишки — оберегать их, добывать и поддерживать огонь в очаге, добывать хлеб насущный — грибы, орехи, ягоды, — курить, материться и воевать. И не только этому учились. Тут все они проходили и другую еще науку.

Впереди чуть посветлело. Из темени явственно обозначился не хвойный подрост, а высокий настоящий лес. Смешанная рощица в окружении сосняка и кустов: дубы, березы, ясени. Волька с Но Пасараном наконец расправили плечи, нырнув в очередной окопчик на их пути. Но Пасаран остановился в самом низу его и придержал Вольку.

— Тот самый окопчик, Волька.

— Какой?.. О господи. Память у вас, мужиков. Да, тот самый. Тот самый окопчик, — сказала она не без вызова и повернулась лицом к Но Пасарану.

— Тут у вас со Шнобелем... Тут ты стала драником. Скажешь, нет, Драник?

— Скажу, нет, Но Пасаран. Не тут, не в окопчике. А наверху, на бру­ствере.

Волька вскинула руку, чтобы прикоснуться к Но Пасарану, но он отбро­сил ее.

— Не трогай. Не прикасайся ко мне.