Но Пасаран - [24]

Бескрайнее небо с жарким солнцем, а то и в тучах, с молниями и громом, лес с диким зверьем, поле и гадючье болото — вот их настоящая хата.

И вот тридцать лет спустя глубокой ночью они вновь вошли в эту хату.

— Разуемся, — предложила Волька.

— Можно, — согласился Но Пасаран. И тут же передумал. — Будет неправильно. Ботинки придется нести в руках. А у нас в руках тогда ничего не было.

— А дубцы, палки? Так уж ничего.

— Это не в счет. Холодное оружие. Как у нищих посохи.

Ухнул, погнал стон по иголкам хвой филин.

— Здесь, накажи меня бог, здесь, — остановилась и придержала Но Паса­рана Волька.

— Что здесь?

— Смерть моя сидела. Вот с таким вот жалом-кинжалом. И этим жалом- кинжалом туда-сюда приманивала к себе, завлекала. Гадюка. Бог ты мой, как я тогда кричала.

— Как резаная.

— А я и сейчас могу так, — севшим до детского дисканта голоском сказала Волька. — Мне страшно, как тогда. Она опять здесь. Та же самая гадюка. И с тем же самым жалом-кинжалом. — И закричала, словно ее ре­зали.

— Не вопи, мы же ее тогда убили.

— А она снова ожила. Убили до захода солнца. Ты сам знаешь, если гадюку убить до захода солнца, она оживает. Сыкает опять. — И Волька завопила пуще прежнего.

— Успокойся. Знаю. Оживает. Но то была не гадюка, а обыкновенный вужик.

Волька тут же оборвала вопль:

— И нисколько не врешь, правда, вужик? Как вужик, почему вдруг вужик?

— Так. Простой вужик. С желтыми ушками. И очень добрый.

— Зачем же тогда вы его убили? Простого доброго вужика дубцами и палками. И палки те бросили — поганые. Мне сказали, что гадюка. Веретенница. Смертельно.

— Чтобы боялась, ходила и под ноги смотрела.

— Боялась, говоришь? Вужик, говоришь... Так вот тебе за страх мой тогда, за крик мой. За вужика того. — И Волька вылущила свою ладошку из ладони Но Пасарана, споро в две руки, как дятел, застучала по груди его. — За вужика, за вужика.

Долбила долго, безостановочно. Устала. Подумала, вздохнула и вдруг по- мужски развернулась, врезала ладонью с плеча Но Пасарану по уху.

— За меня. За все, что было и чего не было, что ты сегодня еще помнишь и не хочешь помнить. За то, что не пожелал ударить меня тогда.

— Просто пожалел тебя, — отвернувшись и не глядя на Вольку, упершись взглядом в луну, сказал Но Пасаран.

— Кого ты пожалел, меня или себя?

— Тебя, тебя. Всех жалел, только не себя.

— Вот в этом и беда твоя. Курице голову скручивают жалостливой рукой, она дольше мучится. Тоже убийцу своего жалеет... А еще Но Пасаран. Они пройдут. Они уже идут.

— Я это знаю. Пусть идут. А я не пойду. Не хочу. Слышишь: не хочу. Вот так!

— Нет, не так. Ты не хочешь и не можешь. Вот как. Даже признаться в этом самому себе не можешь. Вечный Яночка.

— Может, и твоя правда. У каждого человека своя правда.

— Нет. Нету у тебя правды. Разве ты не видишь. Проснись же. Протри глаза. Хватит! И так все на свете давно уже проспал и промолчал... Пьешь?

— По-черному...

— Похмелись.

— Поздно, Воля, поздно. Мы рано выросли. Поздно стали взрослыми. Рано состарились. Поздно образумились. Били вужиков, а верили, что гадюк. Мне поздно уже.

— Эх, Янка ты, Яночка. Если бы ты знал, Яночка. Ну, почему ты стал Но Пасараном?

— Просто... Дядька в Испании воевал... Я в Корею собирался с американ­цами сражаться. И во Вьетнам рвался. Чтобы ты знала, я еще и Ли Си Цин. Я в Афганистан уже собрался, но оказалось, что негоден: рядовой необученный, к строевой службе в военное время непригоден.

— Лысый ты мой, старый, никуда негодный. Што ж ты в том Афганистане оставил?

— Хотел кого-нибудь спасти. Чтобы кто-то, хоть один, живым остался... Соседке из Афганистана привезли три цинковых гроба. Три танкиста. Три веселых брата. Тройняшки.

Они уже опять шли по лесу, как и прежде, взявшись за руки, ладошка в ладошку. Та же яркая и полная луна освещала дорогу. И под луною им было как при солнце. Заповедно мирно на своей заповедной земле и в своем времени. А они вступили вновь в это время, как только вошли, приблизились к молодому, очень уж аккуратно посаженному лесу. Квадратом, ровными рядами и шерен­гами. Подошли к одной стороне этого квадрата — стена. Хвойки так плотно стояли одна возле другой, так низко припали к земле колючими ветвями, что не пройти и не подлезть. Волька напряглась и прижалась к Но Пасарану.

— Я боюсь его, — сказала она. — Этот молодняк чужой мне. Он не помнит меня.

— Не бойся. Не чужой. Хвойка. Милее дерева на свете нету. Она и на колыску, она и на гроб. И помнит лес тебя. При тебе же сажали. Ты же сама и сажала... С такого вот махонького-махонького, что комарик, семечка и с крылышками. И летит оно по ветру и попискивает тоненько, в землю просится. Расти хочет. Сила в нем огромная, неудержимая. Распирает его. Деревом хочет стать, хвоей. И стало. Смотри, мать, смотри.

— Не была я матерью. Не довелось. Боюсь, не пустит меня лес.

— Наш лес да к нашей хате нас не пропустит? Быть того не может.

— А может, и не надо, Яночка. Может, и не надо. Зачем сердце рвать. Я там тридцать лет не была. Ты бываешь? Расскажи мне, и я поверю.

— Волька, чураться своей хаты, что матери от детей отрекаться. — Но Пасаран был напорист и деловит. — Пошли.