Но Пасаран - [22]

И все же подозревать Вольку Драник в измене сегодня я не могу Не могу и не хочу. Потому что уже вирус, болезнь какая-то, хотеть чужого. Обвинять кого-то другого. Словно от этого своего прибавится. В самом деле, голый голого душит и кричит: рубашку не порви. Пусть же хоть один человек оста­нется в рубашке. И, глядя на него, может, и нам станет чуточку теплее, может, и мы добудем себе какую-никакую рубашечку, прикроем наготу.

Ко всему, она первая жена Шнобеля. И всем нам, кто сидит здесь, за исключением, может, Фимки, она первая наша жена. Законная, незаконная, кому какое дело, какая разница. А Но Пасарану Волька и последняя жена. Об этом он мне сам рассказал перед смертью. Перед тем, как лечь и умереть, была у него свадебная ночь. Но Пасаран рассказал о ней, ничего не тая и не стыдясь, будто исповедывался мне, как знал, что все для него уже кончилось в ту ночь.

4

Такое случается изредка во второй половине августа. На землю выпадают удивительные лунные ночи, когда все вокруг светлее, а главное, намного чище, чем днем. Чистота и покой, уравновешенность во всем, почти как в детстве. Все объято глубоким лунным сном, этим же сном размыто, отдалено и приближено. Латунное мерцание луны не режет и не слепит глаз. Иногда только душу всколыхнет зничка — сорвавшаяся с неба безумная звезда в самоубийственном сожжении ринется на землю, но так и не достигнет ее. На далеком небосклоне только дымный след, белая пушистая бороздка от божьего или ангельского плуга, немой свидетель отыгранной уже галактиче­ской трагедии, канувшем в небытие мире, душе, нашедшей успокоение где-то и на грешной земле

Но души живые в такие мгновения вовсе не думают о своей бренности и смерти. Может, именно ощущение ее близости, тайна и предельность постиже­ния происходящего и подвигают их к жизни, заставляют жить полнее и быстрее. Смерть распахивает кому-то ворота в жизнь. Так уж неизбежно получается: с одной стороны эти ворота закрываются, а с другой — открыва­ются. От одного только белесая бороздка на небосклоне, другой же — с криком и болью необтоптанной еще ногой в поле небесное, под шальной свист разлетающихся по нему каменных осколков-метеоритов, норовящих зашибить его при первом же шаге. Отсюда, наверно, и исходит: время бросать камни, время — собирать.

Но Пасаран и Волька Драник, оба уже хорошо сорокалетние, взявшись за руки, как дети, шли по пустырю, пролегшему между улицей и лесом. Как по минному полю шли, чувствуя на себе взгляд осветленных электричеством окон, осуждающие людские взгляды. Но пустырь ни их, Вольки и Но Паса­рана, целомудрию, ни целомудрию окон ничем не угрожал. То было короткое житейское поле их детства, первых их шагов по земле. Просматривалось, как простреливалось со всех сторон. Но улица была очень уж строгой к ходящим в ночи попарно вот так в открытую. Она прощала все, что ни происходит между мужчиной и женщиной, но чтобы все это скрытно, не так вызывающе, на глазах у всех. Улица еще верила в любовь и тосковала по ней, потому и была скора на суд и приговор тем, кто забывался, презревал этот ее приговор.

Волька Драник и Но Пасаран сегодня забылись. Забыли себя, потеряли свои сорок с лишним лет в воспоминаниях детства. Не подумали о том, что они давно уже не дети, что у каждого из них уже свои дети. Хотя у Вольки детей не было. А у Но Пасарана три девочки.

— Мешенки? — увидев их, спросила Волька.

— Еще раз — и выгоню из хаты, — ответил ей Но Пасаран:

— Да нет... Да я не к тому, — смутилась Волька. — Я к тому, что они какие-то, как тебе сказать, пугливые. Боятся вроде чего-то, тебя стороной обходят. Ходят, как по струнке, за руку...

— Это их дело, — опять оборвал Но Пасаран. — У меня в хате все как хотят, так и ходят.

Был он необъемно толст, можно сказать, брюхат, лыс и неуклюж. Хорошо изодрали года и Вольку Драник, хотя она осталась еще и фигуристой, но лицо, будто черти горох на нем молотили, в морщинах, а местами и тонень­ких прожилках загустевшей от пересыти или усталости крови.

— А муж у меня, уже и со счету сбилась, который, все вы одинаковые, — сказала Волька, когда они уже обо всем по-житейски тягомотно переговорили. Пора была тускло, деловито прощаться. Уходить в свою сегодняшнюю жизнь, в которой друг для друга у них уже не осталось места. Вот тогда Волька и сказала: — А муж у меня молоденький, — приглушенно и стеснительно, словно и сама была молодой, засмеялась. — Мальчишечка совсем. Еще и армии не отслужил. Как ты, когда я отсюда уехала с майором, который в два раза старше меня был.

— Куда же делся майор?

— Полковником стал. А теперь уже, может, и генерал. Так что я могла быть генеральшей. Представляешь меня генеральшей? Ничего, похожа?

— Представляю. Похожа. Только я вот совсем не похож на генерала.

— Не переживай. И я не стала генеральшей. Солдаткою стала, считай. И солдат у меня молодой, необученный. Я его обучаю первому курсу молодого бойца... Осуждаешь?

— Нет, — ответил Но Пасаран. — Не могу я тебя осуждать. Не могу. Виноват.

— И на том спасибо... В чем же ты виноват передо мной... Каким ты был, таким остался... — Это Волька почти пропела. — Все виноватишься... Доб­рый, толстый, лысый. Но Пасаран. Каким ты был...