Но Пасаран - [20]

Когда Шнобель первый раз ткнулся носом в песок, мы уже были на подходе к перекрестку трех улиц. Немного подзадержались, конечно, но можно ли быть быстрым на ногу, если ты убежал из школы. Сразу же вокруг тебя столько интересного. Воробьи и те чирикают совсем по-новому. А еще же надо ни одного пса не пропустить, каждого щенка облаять; не пропустить ни одного забора, не поиграв на нем, как на гармонике. Но сквозь все эти пре­грады мы шли целенаправленно туда, откуда звучал зовущий нас голос.

Такими же, как и у нас, наверно, инстинктом и интуицией обладал и Данилюк. Шнобель не успел еще и разогнаться, пропахал носом каких-нибудь только пять или десять метров улицы Интернациональной, как из подворотни ближайшей избы выползла рябая поросная свинья. Залитым салом глазом посмотрела на сборище подростков, один из которых отбирал у нее хлеб. Оскорбленно и вместе с тем радостно хрюкнула и подобно Шнобелю принялась рыть носом землю, только более сноровисто и результативно. Данилюк какое- то время молча наблюдал за ней, сдерживал себя, но все же не выдержал, переломился от смеха почти вдвое, припал к земле.

— Такой же, как у тебя, шнобель, такой же тендер в точности, а работает в тысячу раз живее.

Шнобель врезал ему кумполом в подбородок. Он все же оказался более ловким, чем можно было подумать. Данилюк плакал и смеялся. Мы были уже рядом и визжали, будто янычары. Умоляюще хрюкала рябая свинья, просила тишины и милости. Шились в глубину, в охранительные густые и розовые заросли сиренника воробьи. Хлопали двери и калитки домов и палисадников всех трех улиц. К Шнобелю и его воинству сыпало подкрепление. Инстинкт и интуиция тоже срабатывали. Шло подкрепление и со стороны Марса, со школы.

— Не пугайте свинью, злыдни, бога на вас нет. Опоросится, опоганит Христов день, — всплескивала руками, кричала с крыльца дома старуха, наверно, хозяйка свиньи.

В светлый день Пасхи, Христово воскресенье, мы давали первый бой городским. Дрались, кто чем мог. У кого родители побогаче — портфелями, победнее — торбочками с учебниками, просто учебниками. Старшеклассники — толстыми: литературой и историей, конституцией, астрономией, младшие — родной мовой и русской речью. А потом, когда вошли во вкус, камнями — оружием пролетариата, голыми руками, ногтями и зубами — оружием мар­сиан. Крашенными во все цвета радуги пасхальными яйцами.

— Христос воскрес.

— Воистину воскрес.

Умри и будь.

И не было побежденных, и не было победителей.

Кто не добрал тут, получил свое дома. В избах всем воздали по заслугам. Всех уравняли отцовские ремни и веревки, материнские платки и подзатыль­ники: за порванные учебники, за истерзанные и окровавленные рубашки, за разбитые носы — чтобы впредь били других и не давали бить себя.

Но Пасаран разошелся, дошел до кондшщи, оторвал от столбиков возле забора скамейку, ладную, покрашенную в красное, как пасхальное яйцо, доску. И размахивал той доской, будто красным флагом. Хотя, кажется, никого не задел, к нему просто боялись подступиться.

Сломали оба маленьких крестика на воротцах при церкви, что стояла на бойком перекрещении трех улиц. Старая, заброшенная, затоптанная разби­тыми улицами церковка, неизвестно для кого и зачем сохраненная. Все послед­ние годы она больше умирала, чем служила. Понимала неизбежность и неот­вратимость умирания, но все еще на что-то надеялась, кого-то ждала, потому и сошла с глаз долой, спряталась среди купно и высоко растущих тополей и осокорей. Одним только голубым крестом на маковке прорывалась к божьему свету, в голубизну неба. Она давно, похоже, потеряла язык и голос. Молчала днем и ночью, подслеповато щурясь с прохлады тополиной тени на каждого, кто ни проходил мимо. И, наверно, никого не узнавала. Никто не узнавал и ее. Кроме редко-редко пробегающей здесь какой-нибудь дореволюционной ста­рушки из деревни. Старушка та придерживала шаг, как лошадь сбрую, вскиды­вала клунки, сетки, вспоминала что-то, видимо, молодое, потому что прихора­шивала ржавый плюш жакетки, поправляла платок, творила крест и кланя­лась. Церковь благословляла ее строгим и печальным молчанием. А тут она вдруг, словно признала кого-то, показала себя, подала голос. В церкви кто-то ударил в звоны.

Вот уж воистину: Христос воскрес.

Колокольный звон достиг неба, обринулся на землю. И был он неожи­данно чист, звонок и юн.

Обе воюющие стороны бесславно бежали.

Свинья опоросилась. Принесла двенадцать поросят.

Шнобель, размахивая сброшенной с плеч, разорванной надвое белой сорочкой, отвел свои войска. Но Пасаран, не выпуская из рук красной доски, свои.

Война только начиналась. Будущие сражения грянут еще впереди. Мы уползли на свой Марс зализывать раны.

— Ну, за то короткое слово, что пишут дети на заборах. За мир! Что отцы не допили, то мы допьем, — говорит Шнобель и, опрокинув стакан с мальвазией, продолжает: — Мы бы вам тогда навешали. Все же свои стены помогают. Но эта церковь, эти звоны, этот поросячий визг. А тут еще Но Пасаран меня выключил. Прижал и как врезал щелбана, так я и потащился, ушел в отпад. В школе два года в одном классе никак не могли мне втолковать, что земля круглая и вращается вокруг своей оси. А тут сразу усек: круглая, вращается. Крутится земля. Вокруг солнца крутится и немного вокруг меня. Вот так, учитель, объяснять надо, — обращается он непосредственно ко мне.