Но Пасаран - [21]

Я молчу, и не только потому, что хотя и преподаю географию в школе, не знаю, а действительно ли она крутится. Моя война и вражда со Шнобелем кончились. И земля, если мы с ним сошлись в одной ее точке, в бывшей штаб- квартире, где вызревали наши планы войны против него, наверно, все-таки на самом деле круглая и крутится. Хотя это еще все не для нас, не для нашего городка. Для нас земля все еще квадратная или имеет форму чемодана, дер­жится на семи столпах, а столпы те на слонах. Слоны нам и втолковывают, на чем держится, по их понятию, земля.

Но сегодня мне не дает покоя, раздирает на части то короткое слово, за которое только что поднимал стакан с мальвазией Шнобель. Мирный ли я? Мирны ли мы все, что собрались сейчас здесь? А если еще короче и яснее: один из нас, сидящих тут, подлец и предатель. Знает ли, что такое мир, измена? Кто же это?

Мы выясняем это вот уже тридцать наших мирных лет. И потому, хотя и всегда вместе и, кажется, всегда в мире и согласии, справляем вместе празд­ники и поминки, воруем и пьем, ненавидим в душе и подозреваем друг друга. Мы незаметно превратили для себя день в ночь. Как та далекая, пропитанная болью ночь, когда мы в детстве пили ворованный самогон, так пропитан, закупорен подозрительностью каждый новый наш день. Подозрительность у нас уже в крови. Она словно всосана нами вместе с материнским молоком. Мы боимся глянуть друг другу в глаза, когда трезвые, боимся лишнее сердечное слово сказать, поступить по душе. Как бы в каждого из нас той черной ночью вошел кто-то черный. И душит, и гнетет. Кто же это или что?

Шнобель тут не в счет. Сегодняшний наш друг — старый наш враг. А враг, как известно, не может быть предателем, не может предать того, против кого воюет. И не было, не было его с нами в ту ночь здесь, когда зарождались наши великие победительные планы, зрела измена. Он был по другую сторону баррикад. Оправдан подчистую. Не виновен.

Не виновен потягивающий мальвазию вместе с нами Фимка Бухман. Стар­ший внук того самого заокеанского Дядюшки Сэма, что будоражил нашу улицу: «Бабы, тр-рапки, кор-равки». Фимка Бухман теперь тоже наш человек. Он свояк Но Пасарана. А тогда, тридцать лет назад, ни для нас, ни для Шнобеля его вообще не существовало. И для тех, и для других он был, в лучшем случае, просто обрезанчиком. В нашей войне нейтрален, потому, конечно, особо бит. Но в секреты не посвящен. Не виновен.

Волька Драник?..

Трудный случай. Тут сразу не скажешь ни да, ни нет. С одной стороны, безусловно, нет. Хотя бы потому, что она девчонка, женщина. А война — удел мужчин. Но вот этой безусловной ясности и определенности я больше всего и боюсь. Между «да» и «нет» в наши дни стерты все границы. Размазано «да», уничтожено «нет» одним коротким: надо. Надо, Федя, надо... И нет уже ни матери, ни отца.

И если серьезно подойти с другой стороны, Волька была внучкой старой Дубашихи. Одним этим все сказано. Дубашиха — ведьмарка. А нечистой силы мы в своих рядах не терпели. Чистоту своих рядов блюли свято. Ко всему, она еще была и дочерью очень и очень опасного человека. Такого опасного, что само имя его на нашей улице было запретно произносить вслух.

Он пропал, сгинул с нашей улицы так, будто нечистая сила его прибрала, та же старая ведьмарка Дубашиха отправила на шабаш нечистой силы, с которого он не вернулся. Не пожелал вернуться. Перекинулся сам в ведьмака и волколаку. В ведьму перекинулась вместе с ним и в ту же ночь его жена. И тоже исчезла. Бабушка — ведьмарка, дочь ее — оборотень, отец — волколака. Кого же, спрашивается, они могли породить — только ведь нечистую силу.

И Волька была для нас живым воплощением той нечистой силы.

Это все еще с другой стороны. А была ведь и третья. Самая запутанная и сложная. Нечистая-то она нечистая, но все же сила. А силу мы уважали. Нас в ту пору к этой нечистой девичьей силе уже тянуло, как к потаенному и запрет­ному. Волька же и сама чертиком крутилась меж нами. И не только меж нами. Знавалась она и с другой стороной, с которой мы вели войну. Стакнулась и с самим Шнобелем. Разведка наша даром хлеб не ела. Не одно поступило донесе­ние: видели Вольку со Шнобелем. Но и к Данилюку ее тянуло, и к Володьке Цыгану, и ко мне она не оставалась равнодушной. Вот какой многоугольник.

Мы гнали ее, но не всегда при этом поддавали, боялись, как бы не вышло беды и мести. К нечистой силе родители заклинали относиться осторожно и с почтением: не трогай дерьма — вонять не будет. Сами не раз обжигались на этом. Не так повернулся, не туда ступил, не то сказал — и все, нечистая сила прибирала человека. Случилось такое и с нашим соседом. Мужик был — воды не замутит. А тут как раз пошел ночью по воду к колодцу, хмельной, наверно, был, приспичило водицы глотнуть холодной. Зачерпнул воды, смотрит, у колодца какие-то кости играют, прыгают, бело скалятся, будто тоже с похмелья пить хотят. Он задел их и пошутил еще:

— Кости, кости, приходите ко мне в гости.

Тихони тоже иной раз позволяют себе шутки, особенно если под хмельком.

Пришел домой, воды не успел испить, а кости уже в избе у него выскаляются. И все, пропал мужик. Как говорится, сам, как те кости, пошел к куму в гости. Вот потому мы были осторожны с внучкой старой Дубашихи.