Николай Вавилов. Ученый, который хотел накормить весь мир и умер от голода - [95]
Вторым сообщением, доведенным до сведения Берии на тему Вавилова, было обращение пожилого академика Прянишникова, одного из учителей Николая Ивановича. Он без устали предпринимал всевозможные шаги для освобождения своего ученика или смягчения приговора. После ареста Вавилова Дмитрий Николаевич Прянишников, которого хорошо знали в Академии наук и в научно-исследовательских институтах, сразу с большим мужеством стал заявлять о невиновности Вавилова – разговаривал ли он с госчиновниками, академиками или студентами. Он смог добиться приема у Берии и ходатайствовал об освобождении Вавилова. Весной 1941 года Дмитрий Николаевич написал убедительное письмо Берии с критикой лысенковского руководства ВАСХНИЛ. На следующий год Прянишников из эвакуации дал телеграмму в Москву, представив мировую коллекцию растений Вавилова и его последние работы на соискание Сталинской премии. Выдвижение «врага народа» было преступлением и могло закончиться арестом, если бы не близкое знакомство. Жена Берии работала на кафедре у Прянишникова в «Петровке».
Настойчивость Прянишникова и вмешательство Лондонского королевского общества привели к тому, что Берия обратил внимание на дело Вавилова. 4 июля 1942 года Николай Иванович Вавилов и его сокамерник Иван Капитонович Луппол получили сообщение, что смертные приговоры им заменили на двадцать лет исправительно-трудовых лагерей[474].
Вавилова и Луппола перевели из камеры смертников в общую камеру, где арестованных выводили на прогулку, а время от времени им полагалась баня. Местный профессор-энтомолог Александр Андреевич Мегалов, узнав, что Вавилов в саратовской тюрьме, отправил ему продовольственную передачу. Были приняты только первые три посылки, и в ответ пришла короткая записка: «Спасибо Н. Вавилов»[475]. Луппола вскоре отправили в лагерь, а Вавилов продолжал ждать решения о своей участи всю осень и начало зимы. Хоть он и не падал духом, его состояние ухудшалось, жизнь в нем угасала.
В эти дни в камере с ним ненадолго оказался молодой биолог. Когда его втолкнули внутрь, он увидел, что у окна над клочками бумаги с обломком карандаша в руках склонился седой призрак. Рядом лежала стопка листов. Приблизившись, молодой человек узнал Вавилова, которого встречал много лет назад. Молодой ученый позже вспоминал, как обратился к Вавилову:
«– Здравствуйте, Николай Иванович!
Он пристально посмотрел на меня (до гробовой доски не забуду эти полные скорби глаза!).
– А вы знали меня раньше?
– Да как же, Николай Иванович! В 1933–1934 годах мы с вами много-много раз встречались. В те годы я, тогда еще юноша, был в ВИР на курсах повышения квалификации от Ярославской селекционной станции».
Подумав несколько минут, Николай Иванович предложил бывшему студенту сесть рядом. Он не спрашивал, за что собеседник попал в тюрьму и надолго ли. Вместо этого они поговорили об институте и о старых сотрудниках. Вавилов рассказал о последней поездке в Западную Украину. Затем наступило время обеда. Охранники пропихнули миски с баландой в окошко в двери камеры. «Я протянул Николаю Ивановичу миску, ложку и кусок хлеба, – вспоминает рассказчик. – Он съел очень мало. В той же миске я дал ему второе. Он взял в левую руку, осмотрел миску и сказал: “Запомни, Павлуша, посуда, как и человек, должна быть чиста и снаружи, и внутри”.
Я извинился перед ним, сказав, что не дали воды, чтобы вымыть посуду.
– Знаю, дорогой мой, знаю… – тихо проговорил Вавилов».
После обеда тюремные надзиратели увели Николая Ивановича. Молодой коллега помог ему собрать записки, сверток белья, полотенце. «Со слезами на глазах я пожал его добрую милую руку. Чувствовал, что это последнее рукопожатие. Николай Иванович был очень болен. Это было в конце 1942 года…»[476].
В доме рядом с тюрьмой № 1 Елена с сыном тоже боролись за жизнь. Железная печка-буржуйка быстро согревала их комнату, но едва огонь догорал, наступал холод. Спать приходилось в пальто. После того как его двоюродного брата Геннадия призвали в танковые войска, Юрий пилил дрова в одиночку. Елена почти ничего не могла делать своими изуродованными артритом руками. Особенно они болели, когда она штопала сыну носки.
Елена попыталась устроиться на работу в Сельскохозяйственный институт Юго-Востока, но жену «врага народа» на работу не взяли. По выходным Юрий ходил на пристань на берегу Волги за плитками жмыха, который оставался на местной фабрике подсолнечного масла, – он немного утолял голод. Немцы бомбили Саратов. Крупнейшие с начала войны налеты на саратовские заводы провоцировали сильные пожары. С каждым днем прибывали все новые беженцы из Ленинграда и рассказывали об ужасах блокады. Постоянно приходили известия о боях под Сталинградом. На продуктовые иждивенческие карточки выдавалось по триста граммов черного хлеба на человека – столько же, сколько в тюрьме. Сергей Вавилов, эвакуированный Государственным оптическим институтом, которым он руководил, в Йошкар-Олу[477], в семистах километрах к северу от Саратова, регулярно отправлял Елене с Юрием денежные переводы.
Сергею тоже не было известно, где и в какой тюрьме находится Николай. Жить без брата ему было «тяжело невыносимо»
