Николай Вавилов. Ученый, который хотел накормить весь мир и умер от голода - [93]

История эвакуации тысяч политических заключенных из Москвы в ночь на 16 октября 1941 года известна своей поразительной жестокостью. Около полуночи арестантов свезли на Курский вокзал, выстроили рядами на привокзальной площади на четвереньках и приказали не поднимать голову. Люди простояли так шесть часов в ожидании поездов, которые повезут их на восток, прочь от наступавших немцев, в тюрьмы Саратова, Оренбурга и Куйбышева.

Уже выпал первый снег, но быстро растаял и превратился в ледяные лужи. Осужденных, пытавшихся отползать от луж, охрана силой загоняла обратно. С рассветом на улицах стали появляться горожане, они в панике готовились к эвакуации. Они впервые увидели политзаключенных, которых государство держало за семью замками. Сбившись в кучу, арестанты стояли чуть живые, сгорбленные, мокрые и продрогшие. Вот они – «контрреволюционеры», «диверсанты», «саботажники» советского строя. Теперь все могли посмотреть на «врагов народа». Прохожие выполняли свой патриотический долг, шикали в их сторону и освистывали узников: «Шпионы! Предатели!»

Когда составы были готовы к погрузке, охранники загнали по двадцать арестантов в вагонные отсеки, рассчитанные на пятерых. Состав был в пути почти две недели, и многие по дороге умерли. Поезд, в котором везли Вавилова, шел в Оренбург, но из-за воздушных налетов немцев его перенаправили в Саратов[464].

Вавилова посадили в тюрьму № 1, здание царских времен из красного кирпича на ул. Астраханская. Это было длинное узкое шестиэтажное строение с небольшими оконными проемами вроде иллюминаторов, и местные называли его «Титаник». Тюрьма была страшно переполнена. Вавилова посадили в камеру для приговоренных к высшей мере, в подвале без окон. Его сокамерниками оказались известный философ Иван Луппол и саратовский инженер Иван Филатов. «Преступление» Филатова заключалось в том, что у него был дядя из буржуазии, который до революции владел собственной лесной пристанью. Происхождение «из бывших» означало в советском государстве смертный приговор. Расстрел Филатову позже заменили на десять лет лагерей, но он к тому времени был уже так болен, что его отправили умирать домой. Предприимчивый советский журналист Марк Поповский разыскал в Саратове водителя грузовика, который слышал рассказ Филатова об условиях в камере смертников.

В узких камерах стояли привинченные к стене кровать и стол. Единственная электрическая лампочка горела круглосуточно. Спали по очереди, двое на кровати, третий – сидя, облокотившись на стол. Одеждой служили холщовые мешки с прорезями для головы и рук и лапти из липовой коры. Три раза в день заключенным давали еду: две ложки каши утром, миска супа из скисших помидоров с кусочком селедки в обед и ложка каши на ужин. Им полагалось по триста грамм черного хлеба из ячменной муки, но в тюрьме часто случались драки из-за хлеба, который доставался более сильным заключенным. Приговоренным к расстрелу не разрешались ни прогулки, ни передачи[465].

Но и в этих условиях у Николая Ивановича нашлись душевные силы организовать пребывание в тюрьме таким образом, чтобы каждый день имел смысл, чтобы держаться за жизнь самому и поддерживать сокамерников. Хотя им приказали говорить только шепотом, Вавилов устроил лекции по истории, биологии и лесотехнике, которые они читали по очереди. Кроме того, Вавилов рассказывал о своих экспедициях в другие страны.

На какое-то время такая искусственная рутина поддерживала Вавилова и его сокамерников, и у него теплилась надежда на то, что его дело пересматривают. Должно быть, он уповал на то, что рано или поздно его переведут в трудовой лагерь, как и обнадеживал его посланник Берии перед самой эвакуацией из Москвы. Но когда Вавилов сказал начальнику тюрьмы, что ему обещали ходатайствовать о помиловании, тот ответил, что не имеет права переводить Вавилова из камеры смертников: «Пришлют из Москвы бумагу “расстрелять” – расстреляем; скажут “помиловать” – помилуем»[466].

В пятнадцати минутах ходьбы от саратовской тюрьмы Елена и Юрий поселились в одноэтажном кирпичном доме, где жила сестра Елены Полина и ее муж Максим, проректор Саратовского университета по заочному обучению. У них был сын Геннадий, до отправки на фронт учившийся на геологическом факультете. Елена и Юрий оказались в Саратове к началу сентября, когда Николай Иванович все еще был в тюрьме в Москве. Их отъезд из Ленинграда был крайне сложным. Теперь они официально стали изгоями: родственники «врага народа» тоже считались врагами. Елену не брали на работу, и они остались без денег. Пенсию по инвалидности у нее отобрали как у жены «врага народа».

Во время ареста Вавилова Елена с Юрием жили в Пушкине, рядом с опытной станцией. Летом 1941 года, после нападения гитлеровской Германии на СССР, коллекции ВИР в Пушкине и в Ленинграде начали готовить к эвакуации. Бесценное собрание семян погрузили в ящики для отправки по железной дороге на Урал. В эвакуацию отправляли сотрудников института по одобренному Лысенко списку, и семью бывшего директора вряд ли стали бы эвакуировать. Жена Георгия Дмитриевича Карпеченко Галина Сергеевна пригласила их на лето пожить на даче ее родителей под Москвой