Николай Вавилов. Ученый, который хотел накормить весь мир и умер от голода - [51]

Сюжет фильма был основан на истории жизни и самоубийства австрийского зоолога Пауля Каммерера. Каммерер утверждал, что изменил основной половой признак самца жабы-повитухи, повлияв на способ спаривания этих земноводных. Большинство жаб и лягушек спариваются в воде. Самец жабы обхватывает самку поперек туловища и удерживает ее на месте, пока она мечет икру, которую он затем оплодотворяет. В период размножения у самцов на передних конечностях появляются шероховатые черные бугорки, которые носят название брачных мозолей и помогают им удержаться на скользком тельце самки.

Другой вид земноводных, так называемая жаба-повитуха, спаривается на суше. Самцы этого вида не имеют брачных мозолей. Каммерер утверждал, что при вынужденном спаривании в воде у самца жабы-повитухи появляются брачные мозоли и эти приобретенные признаки наследуются. Приехавший в Вену американский биолог осмотрел злосчастную жабу и установил, что черный цвет на конечностях появился от инъекции чернил.

Грянул скандал. Западные ученые, и особенно друг Вавилова Уильям Бэтсон, высмеяли эксперимент Каммерера. Посрамленный и обесчещенный Каммерер застрелился. Но до того он вроде бы договорился перевезти свою лабораторию в Советский Союз, где, как его заверили, он мог бы продолжить свои эксперименты и стать советским героем. Фильм наркома Луначарского был попыткой показать, что ученые на Западе были либо насквозь пропитаны клерикальной чушью о сотворении мира, либо являлись беспрекословными приверженцами менделизма и были готовы на все, чтоб дискредитировать теорию Ламарка о наследовании приобретенных признаков.

В то время, когда снимался этот фильм, русские ботаники традиционного направления все еще благожелательно относились к ламаркизму, считая, как, видимо, и Луначарский, что для объяснения эволюции классической генетики было недостаточно. Эти ботаники верили, помимо прочего, что мелкие мутации, полученные при длительном воздействии внешней среды, могут наследоваться. Эксперименты по яровизации Трофима Лысенко, его рассказы о «воспитании» растений в разной среде вписывались в ламарковскую матрицу. Кроме того, по ходу развития советской науки тот упор, который ламаркизм делал на взаимодействие организмов и внешней среды, хорошо соответствовал общему диалектическому взгляду на природу: развитие организма следовало рассматривать как взаимодействие целого и его частей, не обусловленное стабильными и неизменными генами, какими их вначале представляли себе генетики.

1929 год также ознаменовался началом острой полемики в советской биологии, особенно в области генетики, между сторонниками ламаркизма и генетиками, которые отстаивали факт существования материального носителя наследственности – гена. Это основное различие станет главным предметом спора всех последующих биологических дебатов. Растениеводы-практики с малой теоретической подготовкой в биологии, такие как Лютер Бёрбанк, Иван Мичурин или Лысенко, интуитивно склонялись к ламаркизму. В контексте сталинского «великого перелома» против генетиков работало то, что большая часть исследований, на которые они опирались, велась за рубежом, в Европе и США. В следующие несколько лет, по мере ожесточения дискуссии, Вавилов будет отстаивать взгляды генетиков, а Лысенко – ламаркистов, которых станут называть неоламаркистами.

В 1929 году Вавилов не исключал никаких точек зрения. Он не принимал ламаркизм, для которого не было никаких доказательств, однако не был готов, как часть его сотрудников, отстранить от дела исследователей вроде Лысенко, которые экспериментально изучали возможное влияние факторов окружающей среды. Вавилов настоял на том, чтоб Лысенко не только пригласили в Ленинград на съезд, но и дали возможность прочитать доклад. Это было честью и большим испытанием для Лысенко. Ему впервые предстояло выступить перед ученой братией – буржуазными специалистами.

Было запланировано три доклада о методах холодного проращивания семян – вернализации. Первым докладчиком был Николай Александрович Максимов, один из специалистов Всесоюзного института прикладной ботаники и новых культур. Еще один доклад должен был читать Гавриил Семенович Зайцев, специалист по хлопку и близкий друг Вавилова. Третьим шел доклад Лысенко с соавтором. Основной доклад сделал Максимов. Зайцева на съезде не было – по пути в Ленинград он скончался от перитонита.

Доклад Максимова на съезде привлек всеобщее внимание. Максимов говорил, что гибель озимой пшеницы представляла для советского сельского хозяйства большую трудность, но исследования стадийности роста, которые шли в институте у Вавилова, приблизились к тому, что в скором времени можно будет направлять развитие растений по своей воле: селекционеры будут выводить растения, дающие урожай или семена «по желанию земледельца». Экономическое значение этих достижений «в пояснениях не нуждается».

В отличие от Лысенко, Максимов считал, что количество часов дневного света было важнее, чем температура, и в целом полагал эксперименты Лысенко лишь «подтверждением и дальнейшим развитием» результатов, полученных ранее немецким ученым Гасснером и другими. Результаты Лысенко «в принципе не представляли ничего нового и не являлись научным открытием в точном смысле этого слова»