Николай Вавилов. Ученый, который хотел накормить весь мир и умер от голода - [45]

В поездке по Северному Средиземноморью Николай Иванович в дополнение к ботаническим наблюдениям описывал свои визиты в музеи, художественные галереи и к древним памятникам. Он почти всегда давал научные ссылки на исторические формы земледелия, но его путевой дневник подозрительно похож на туристические заметки. Остается только догадываться, что об этом думало его начальство в Комиссариате земледелия в Москве[185].

Ближе к концу поездки Вавилову удалось провести короткий отпуск в Италии с Еленой, их «медовый месяц» после регистрации брака. Она ждала его в гостинице в Риме – он выступал с докладом «Мировые центры генов пшениц» на Международной конференции по пшенице, где ему присудили золотую медаль за исследования. После конференции они вдвоем проехали всю Италию, побывав в Неаполе, Мессине, Палермо, Флоренции, Милане и Венеции. Похоже, эту краткую идиллию ничто не прерывало. Единственная фотография была сделана на пороге неизвестной итальянской виллы. На фото Вавилов одет в свой обычный темно-серый костюм и шляпу-федору; поперек груди у него ремень фотоаппарата. На Елене темная юбка, пиджак и шляпка-клош, в руках – букет цветов.

За год Вавилов увеличил число опытных станций в СССР и за его пределами до ста пятнадцати. Сеть пунктов географических посевов тянулась от Мурманска на севере до Туркменистана на юге, от Каунаса на западе в Литве до Владивостока на востоке. На Центральной опытной станции в Детском Селе (сейчас город Пушкин) под Ленинградом Вавилов создал лабораторию генетики Всесоюзного института растениеводства и пригласил заведовать ею талантливого молодого генетика Георгия Дмитриевича Карпеченко. Вавилов писал Карпеченко: «…Для нас совершенно ясна огромная работа генетического порядка, которая стоит перед нами. Фактически уже работа развернулась и по пшеницам, и по ячменю, и по овсу, и по крестоцветным. На очереди стоит работа по плодоводству, бахчеводству, по землянике…»[186]

Глава 13 Босоногий ученый

Вернувшись из-за границы домой, Николай Иванович по-прежнему не сомневался, что его мировая коллекция семян культурных растений поможет побороть грозящий стране голод. Ему было что рассказать про свои увлекательные экспедиции. Но на этот раз за исследования он не получил медалей и почестей. Только что собранный в стране урожай опять был недостаточным. Некоторые критически настроенные сотрудники Института в Ленинграде и на отдельных опытных станциях по Советскому Союзу начали ставить под сомнение вавиловский план использования растительных ресурсов земного шара. Одновременно с этим в центр внимания партийного руководства попал новый советский феномен: «босоногие ученые».

До лета 1927 года Николай Иванович не обращал на Трофима Денисовича Лысенко внимания: никаких оснований для этого не было. Лысенко работал младшим специалистом на селекционно-опытной станции в Гандже (ныне – Гянджа) в Азербайджане. Его задача состояла в том, чтобы сажать горох и наблюдать, как он будет расти зимой в мягком климате, чтобы использовать засеянные поля под пастбища для крупного рогатого скота и как «зеленый» навоз, то есть насыщенный природный компост к весеннему севу.

Совершенно неожиданно 7 августа 1927 года главная партийная газета «Правда» опубликовала хвалебную статью о Лысенко. Молодому человеку, которому исполнилось двадцать девять лет, очень повезло с первой попытки. Его посевы гороха пережили зиму и взошли пышным зеленым ковром: это был одновременно и хороший корм для скота, и навоз для удобрения почвы, и политический фураж для читателей «Правды». Герой очерка – «босоногий ученый», исследователь-практик, который (в более позднем пересказе очерка) не томился в лаборатории вдали от полей, «университетов не проходил… мохнатых ножек у мушек не изучал, а смотрел в корень».

В лирических тонах автор описывал триумф Лысенко в решении задачи «обзеленения пустующих полей Закавказья зимой, чтобы не погибал скот от скудной пищи, а крестьянин-тюрк жил зимой без дрожи за завтрашний день». В статье говорилось, что благодаря Лысенко «перед человеком Закавказья лежит совершенно новая полоса жизни». Дифирамбы молодому Лысенко были не просто цветистой заметкой о сельских буднях. Это был камень в огород академической элиты – обитателей «башни из слоновой кости» – и косвенный выпад в сторону Вавилова, его мировой коллекции семян и его коллег-исследователей в ВИПБ и НК в Ленинграде.

Намек был недвусмысленный. Читателю предлагался яркий пример того, как могло бы выглядеть социалистическое сельское хозяйство с такими молодыми, преданными делу земледельцами с их практическим опытом, не обремененными научной теорией, которые работают в поле, как Лысенко. Они-то и добиваются результатов уже сегодня, а не через десять лет. Вот каким образом великое советское государство могло бы двигаться вперед в будущее. Даже внешний вид Лысенко соответствовал портрету нового советского крестьянина. Он был худ, неулыбчив, с острыми скулами, в простецкой кепке и с папиросой.

«Если судить о человеке по первому впечатлению, то от этого Лысенко остается ощущение зубной боли, – дай бог ему здоровья, унылого он вида человек, – писал журналист. – И на слово скупой, и лицом незначительный, – только и помнится угрюмый глаз его, ползающий по земле с таким видом, будто, по крайней мере, собрался он кого-нибудь укокать».