Николай Рерих - [24]

Никакой воинственности, стасовской нетерпимости в статьях Рериха нет, хотя в письмах к Стасову он достаточно непримирим к «декадентам» и на предложение Дягилева о вступлении в «Мир искусства» отвечает категорическим отказом.

Молодой друг Стасова словно стоит на распутье.

Правда, его новая картина 1899 года гораздо ближе привычному историческому жанру, чем «Старцы», чем даже «Гонец». Сцену реального быта старой Руси воскрешает художник. «Поход» называется картина.

…Ратники идут тяжкой дальней дорогой: лапти месят предвесенний грязный снег, по нему с трудом волочат ноги собаки, с трудом бредут люди, привязав тяжелые красные щиты за спины или неся их за ручки. Меха, в которые одеты люди, облезли, обвисли, щиты тоже кажутся неуклюжими, чуть не облупленными.

Казалось бы, именно такую картину должен принять и поддержать Стасов. Но отзыв Владимира Васильевича не просто отрицателен — ироничен: «Жаль только, что все к зрителям спиной и притом почти все опустили головы, словно от меланхолии, и глядят себе под ноги, ни у кого не видать никакой храбрости, мужества или хоть бодрости. Ведь, кажется, их никто на войну плетью не гонит…»

Насчет «плетью не гонит» Стасов ошибался: княжьи дружинники были уже народом подневольным и переход от мирного труда к изнурительной дороге вряд ли радовал бойцов. Но это — частность, Стасова не удовлетворяют и «хоровые массы» художника, его прием — ставить персонажей картины спиной к зрителю. Надо сказать, что Архипу Ивановичу Куинджи тоже не нравится эта работа: «Однажды Куинджи раскритиковал мою картину „Поход“. Но полчаса спустя он, сильно запыхавшись, вновь поднялся в мастерскую: „Вы не должны огорчаться. Пути искусства бесчисленны, лишь бы речь шла от сердца“, — улыбаясь, говорил он». Для Стасова же истинен один путь — благоговейной реальности в изображении действительности, в воплощении человеческих характеров, индивидуальностей, которых нет в «Походе». Путь бескомпромиссной борьбы с «декадентами». Рерих казался ему первым помощником в этом пути, в этой борьбе. Оказался не столько помощником, сколько наблюдателем. Это, думается, и определяет прежде всего раздраженность тона по отношению к древнеславянскому походу, который изобразил художник, не пошедший в поход на ненавистных «мирискусников».

Рерих самолюбив. Его не мог не задеть неприязненный тон отзыва Стасова о «Походе». Еще больше, вероятно, взволновало письмо, написанное Владимиром Васильевичем пятого мая 1899 года:

«Я хотел говорить с Вами вовсе не о Вашем благосостоянии, домашнем хозяйстве и выгодах (которым, впрочем, готов сочувствовать искренно). Я хотел говорить с Вами о чем-то более важном, нужном, серьезном и глубоком именно потому, что к Вам расположен, ожидаю от Вас того и сего, и желал бы принести Вам пользу».

Стасов резко откровенен в этом письме. Ссылается на художника, глубоко почитаемого отправителем письма и адресатом:

«В разговоре со мной Репин сказал: „Рерих способен, даровит, у него есть краска, тон, чувство колорита и известная поэтичность, но что ему мешает и грозит — это то, что он недоучка и, кажется, не очень-то расположен из этого положения выйти. Он мало учился, совсем плохо рисует, и ему бы надо было — не картины слишком незрелые писать, а засесть на три-четыре года в класс, да рисовать, да рисовать. А то ему грозит так навеки и остаться очень несовершенным и недоученным. Учиться надо… И тогда можно надеяться, что из него выйдет настоящий и замечательный художник. Одною даровитостью ничего не возьмешь еще…“

Таковы слова Репина. И хотя я и не художник и не техник, а думал всегда то же и Вам говорил. Человеческие фигуры всегда меня оскорбляли (оба слова подчеркнуты двумя чертами. — Е. П.) у Вас, особливо во второй (нынешней) картине (вероятно, речь идет о „Походе“. — Е. П.).

Чего тут ехать за границу, когда надо не ехать и смотреть иностранцев (Вы этого уже достаточно проделали на своем веку), а засесть за натуру (человеческую) и рисовать с нее упорно, ненасытно! Я всегда это думал и говорил, думаю и говорю и теперь. А заграница — еще не уйдет от Вас!!! (подчеркнуто двумя чертами. — Е. П.). Прислушайтесь к моим резонам, и тогда не будете сердиться на меня. Ваш В. С.».

Осенью 1900 года Рерих уезжает в Париж.

2

Мог поехать за границу два-три года назад: ведь еще во времена «забастовки куинджистов» деликатно осторожный профессор Академии Василий Васильевич Матэ передал Рериху предложение, не уточняя, от кого оно исходит: перейти в другую мастерскую, писать там конкурсную картину, которая, конечно, даст право на медаль, на заграничную поездку. Студент ответил: «Василий Васильевич, помилуйте, ведь такая поездка на тридцать сребреников будет похожа».

А кто-то уже шепнул Архипу Ивановичу: «Рерих вас продал». И Архип Иванович засмеялся: «Рерих мне цену знает».

После этого, конечно, и речи не было о поездке за границу на казенный счет. Выпускник Академии поехал во Францию на деньги, отошедшие ему по разделу после смерти отца, летом 1900 года.

…В последнее время Константин Федорович стал раздражительно придирчивым, подозрительным. Слабела память, рос страх — казалось, что «Извару» и контору на Васильевском окружают враги, что домашние — тоже враги. «Мамаша за это время стала как бы прозрачная и все плачет», — озабоченно записывает сын. Доктора устраивали консилиумы, покачивали головами, брали гонорар, ехали к другим пациентам. Пришлось поместить Константина Федоровича в частную лечебницу на Песках. Там он послушно принимает назначенные лекарства, увлекается игрой в карты с другими больными. Когда приезжает сын, все пытается проводить его — приходится осторожно напоминать, что за ворота выходить нельзя. Вечером он хорошо ужинает, играет в карты, утром не просыпается.