Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Смуглая муза поэта - [53]
Белинский, вовсе не склонный отписывать комплименты, одобрительно отозвался в печати о трех произведениях Панаева: повестях «Она будет счастлива» и «Кошелек» и рассказе «Сумерки у камина».
Одним из первых в отечественной литературе Иван Иванович Панаев поставил проблему женской эмансипации: роман «Львы в провинции» (1852); цикл очерков-повестей «Опыт о хлыщах» (1854–1857), в том числе «Хлыщ высшей школы» (1856) и др. Он становился афористичным. Это с его легкой руки, пошло в народ словцо-определение «хлыщ», ставшее приговором целому новому классу. Он ввел в обиход такие перлы, как «моншеры», «литературная тля», «литературный заяц», «приживалка».
После того как Авдотья сошлась с Некрасовым, отношения незаконной четы с Панаевым долго и мучительно выстраивались и наконец переросли во вполне дружеские. Женщине было очень непросто в такой обстановке и особенно с таким избранником, человеком с тяжелым, изломанным характером. Их союз никто не назвал бы безоблачным. Некрасов часто бывал недоволен любовницей, ревновал к законному мужу, наконец, в какие-то минуты она его просто раздражала. Помощник Дружинина, поэт, переводчик и историк П.И. Вейнберг отмечал: «Я бы, пожалуй, и не назвал его (Некрасова) суровым, в сущности он таким и не был, а только к людям, которым он не симпатизировал, он относился очень тяжело. У него был какой-то особенный взгляд, который я еще при его жизни сравнивал со взглядом гремучей змеи. Он умел этим взглядом «убивать» не симпатичных ему лиц, не говоря при этом им ни неприятностей, ни дерзостей…» А уж с Авдотьей он на дерзости да оскорбления не скупился.
Не раз она плакала на груди законного мужа, который поневоле являлся свидетелем страданий женщины, которую он много лет назад выбрал в спутницы жизни, супругом которой он официально считался, которая носила его фамилию.
В 1860 году 39-летний Некрасов горячо влюбился в Марию Павловну Невротину (? —1915) – курсистку-бестужевку, впоследствии известную общественную деятельницу. Современники предполагали, что Крамской именно с нее писал свою «Неизвестную». В мемуарной литературе имеются косвенные указания на то, что поэт сделал предложение и получил согласие. Он принял эту любовь по-некрасовски, с мучительным недоверием к своим нравственным и физическим силам. Начались душевные терзания: «Что дам я доверчивой девочке, которая полюбила меня первой любовью?» Панаевой оставалось одно – мучиться, ревновать… И только одним можно было утешаться: Мария в чем-то была внешне похожа на нее, один тип.
Некрасов не решился на такой серьезный шаг, как женитьба. А Мария впоследствии стала женой художника-передвижника Н.А. Ярошенко (1846–1898).
Портрет М.П. Ярошенко, жены художника. Художник Н.А. Ярошенко
Иван Иванович всем сердцем сочувствовал жене и, понимая Некрасова, тем не менее, осуждал его. Создается впечатление, что его симпатия и привязанность к Некрасову сильно поуменьшились. Он вряд ли был доволен, когда Некрасов велел сотрудникам денег Панаеву не выдавать, потому что он их все равно прогуляет. Однако совладелец журнала старательно делал вид, что не унывает и ситуация его не трогает.
Авдотья Яковлевна отдавала должное законному мужу: «Панаеву в голову не приходило рисоваться своими хорошими поступками или окружить себя приживальщиками, которые бы трезвонили о них на всех перекрестках. Кажется, он мог бы по крайней мере требовать от тех, которые постоянно ели и пили у него, чтобы они хоть не сплетничали на него. Я думаю, не было другого литератора, у которого для всех нуждающихся всегда был бы готов приют, помощь и готовность на всякие услуги».
Панаева рассказывала историю (которую, правда, в некоторых деталях опровергали другие лица), как в 1857 году по запросу морского министерства Панаев рекомендовал командировать А.Ф. Писемского на чрезвычайно выгодных условиях по окраинам России с целью описания разных местностей. Писемский усиленно просил Панаева об этом. Однако, получив подъемные, он уехал и не подавал о себе никаких вестей, а возвратясь в Петербург, не представил в морское ведомство ни одной строки. По этому поводу Панаеву делали запросы, и он, в свою очередь, обратился к Писемскому. «Что вы ко мне пристаете, Панаев! – отвечал тот. – Угодничаете там, а я должен для вас бросить начатый свой роман! Черта с два!» Писемский, как известно, отличался бесцеремонностью в манерах и разговорах. Он «…подчас был нестерпимо груб и циничен, не стеснялся плевать – не по-американски, в сторону, а по русскому обычаю – куда ни попало; не стеснялся разваливаться на чужом диване с грязными сапогами». Ему действительно трудно было бы написать что-либо о российских окраинах, поскольку он застрял где-то по дороге, истратил все деньги, и ему не с чем было ехать дальше.
Из-за особенностей характера роль Ивана Ивановича в «Современнике» была совсем затерта энергичным подельником. А ведь не будь Панаева, сам проект «Современник» мог бы не состояться, и развитие русской литературы пошло бы по иному пути. И хотя принято считать, что в конце жизни Панаев опустился, превратился в «пошлого, вечно полупьяного старика в плохом парике, сменившем роскошную шевелюру», в этом свидетельстве трудно не заметить тенденциозности. Прежде всего этому противоречит его творческое наследие; он писал до самой смерти: успел напечатать известные «Воспоминания» о своих встречах с писателями, дающие множество ценного материала для изучения русской литературы 1830—1840-х годов. В воспоминаниях Панаева писатели – живые люди; они, посещают обеды, творят всякие непотребства или, наоборот, клеймят позором тех, кто их творит, веселятся и развлекаются или, наоборот, страдают и печалятся – словом, обретают плоть. Панаев описывал их с симпатией, любовью и признательностью за все, что они делали в его жизни. Тех, кто был ему противен или просто неприятен, он почти не касался и не вспоминал, уйдя от искушения привлечь публику чем-нибудь пикантным, «остреньким». Пожалуй, единственный человек, к которому просматривается его неприязнь, – это А. Краевский, и то против него автор не допускает никаких личных выпадов. По одному этому можно судить о человеческих качествах самого Панаева.
