Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Смуглая муза поэта - [52]
Маска Нового поэта – франта и бонвивана, дразнящего серьезных оппонентов скандальным оправданием и воспеванием «низких» житейских радостей, оказалась очень удобной мишенью для тех, кто был не согласен с отрицанием «прекраснодушия» и проповедью уважения к «действительной жизни». Востребованность его юмористических листков напоминала популярность 16-й страницы сатиры и юмора известной в годы застоя «Литературной газеты», которую многие предпочитали критическим восхвалениям произведений соцреализма.
Сатирические описания богемы, ростовщиков и финансовых авантюристов, саркастическая «документальность» стали доминирующей чертой поэтики Панаева-беллетриста. Сам он ее хорошо осознавал и в поздней повести «Внук русского миллионера» (тоже насыщенной узнаваемыми лицами, включая мать самого Панаева) прямо говорил, что не претендует на «творчество», «художественность», предлагает лишь «листки из воспоминаний». Позднее Панаев под псевдонимом Новый поэт издал сборник своих стихотворных пародий (СПб., 1859), пользовавшийся большой популярностью.
И.И. Панаев в 1850-е гг.
Значимость работы Панаева видится даже в том, что, желая унизить «Современник», Ап. Григорьев объявил фельетоны Нового поэта сутью этого журнала: «Не шутя, это главный отдел «Современника». В нем выражается дух, направление и взгляд на литературу… и науки, и критика, и даже отчасти русская словесность существуют в нем только для проформы. Журнал «Современник» собственно заключается в Новом поэте».
Пародия Панаева на романтическую серенаду «Я здесь, Инезилья!» – «Уж ночь, Акулина!» – стала популярной шуточной песней. Известная пародия «Густолиственных кленов аллея», положенная на музыку И.И. Дмитриевым, была принята за подлинный романс.
Кроме литературных претензий, в укор Ивану Ивановичу ставилось и то, что он быстро охладел к очаровательной Авдотье и продолжал вести рассеянную жизнь и волочиться за женщинами нестрогого поведения. Но ведь именно он вызволил ее из «душного подвала» жизни с родителями, создал приятную и комфортную жизнь, ввел в более высокий интеллектуальный круг, нежели тот, в котором она всю свою коротенькую жизнь вращалась. Вероятно, красота, свежесть и наивность жены стали восприниматься таким искушенным ловеласом как данность и уже не давали ощущения счастья. Но, как трезвомыслящий человек, он сознавал, что вечного счастья в браке как чего-то вполне устойчивого нет и быть не может. А всякие умиротворенные пары – это лишь люди, удачно сочетавшиеся свойствами самих натур, и не более того. Возможно, пускаясь в эскапады, он и рассчитывал на понимание женой этой старой истины.
Можно предположить, что Чернышевский, узнав Панаева поближе и почти избавясь от предубеждения против него, вел с ним откровенные беседы. Рассуждения Кирсанова в «Что делать?» вполне могли быть высказаны Панаевым в рассказах о крушении его брака: «Всякий человек эгоист, я тоже, теперь спрашивается: что для меня выгоднее, удалиться или оставаться? …Если я раз поступлю против всей своей человеческой натуры, я навсегда утрачу возможность спокойствия, возможность довольства собою, отравлю всю свою жизнь…» Но разве возможно искать выгоду в сердечном деле? Разве сердцу прикажешь? С другой стороны, разве сердце в самом себе всегда твердо? И потом: где гарантия, что любящий сегодня будет любить столь же и завтра, в крайности – послезавтра? Но в целом, как показывают письма Чернышевского, он ценил Панаева невысоко.
Панаев был искренен – он не таился со своими страстишками по темным углам, а вполне открыто проповедовал жизненное кредо – гедонизм, эстетизм, удовольствия. Он не мог переносить в доме неопрятно одетой прислуги. Даже в одежде он стремился к идеалу: моде, красоте и удобству. Его платье всегда отличалось щегольством и изяществом. Недаром злоязычный критик Щербина в эпиграмме назвал его «кучей смрадного навоза под голландским полотном». Эпиграмма появилась в связи с тем, что ему передали, будто Панаев посмеялся над его манишками и пестрыми жилетами. Но когда Щербина бедствовал, он обратился с просьбой отрекомендовать его на вакантное место к Панаеву. Тот сейчас же исполнил просьбу, дал самую лучшую рекомендацию и даже прибавил, что Щербина его очень хороший приятель.
Большое заблуждение считать Ивана Панаева эпизодическим персонажем литературных баталий тех лет и незначительной фигурой литературно-светской жизни. Плодовитый беллетрист, неоднократно переиздававшийся, автор воспоминаний, которые признаются достаточно достоверным и богатым источником сведений, он сыграл заметную роль в отечественной словесности, особенно в журналистике, став одним из самых успешных русских очеркистов.
В повестях Панаева второй половины 1830-х годов воспроизводится сюжетная схема, типичная для светской повести и романических повестей о художнике (конфликт талантливого, но бедного и несветского человека с обществом). Однако уже в этих ранних произведениях проявляются некоторые отличительные особенности повествовательной манеры Панаева, позволившие современникам называть его талант «дагеротипическим». Если каноны романтического изображения человека предполагали, что главное – лицо, глаза, то Панаев необычно большое внимание уделяет внешнему, социально значимому – например, одежде, которая описывается вплоть до мелочей, что позволяет, между прочим, наглядно показывать социальные различия между героями. Не соответствует романтическим представлениям в ранней прозе Панаева и то, что жизнь героев часто описывается начиная с самого детства, говорится об их воспитании и образовании: тем самым признается существенное влияние среды на личность.
