Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Смуглая муза поэта - [50]
М.Е. Салтыков-Щедрин. Художник Н.Н. Ге
Все отмечали, что Панаев из редактора превратился каким-то образом в простого сотрудника, получавшего гонорар за свои ежемесячные фельетоны. «Добрейший этот человек, мягкий, как воск, всегда готовый услужить товарищу, когда-то веселый, беспечный, любивший приятельскую компанию, находился теперь постоянно в мрачном, раздраженном до болезненности состоянии духа».
Некрасов выражал недовольство своим заместителем из Европы: «Чернышевский, малый дельный и полезный, но крайне односторонний… успел в течение года наложить на журнал печать однообразия и односторонности». «…Не могу поверить, чтоб, набивая журнал круглый год повестями о взятках, можно было не огадить его для публики». Правда, тут же Некрасов сознается, что «других повестей нет», однако недовольство Чернышевским сквозит в письме очень явственно. Еще более недоволен Некрасов Панаевым. «Напиши Панаеву, – читаем мы в письме Некрасова Тургеневу, – что не один я бешусь, зачем он пачкает «Современник» стишонками Гербеля и Грекова, за что я ему написал на днях ругательство». А когда перепечатка в «Современнике» нескольких стихотворений Некрасова вызвала целую цензурную бурю не только против журнала, но и против самого автора, то негодование Некрасова, считавшего главным виновником происшедшего Панаева, буквально не имело границ. «Панаев неисправим, – писал главный редактор Тургеневу, – такие люди, как он, и трусят и храбрятся – все не кстати. Впрочем, Панаева винить смешно: не гнилой мост виноват, когда мы проваливаемся».
Некрасов с Панаевой вернулись в Россию летом 1857 года. Чувства поэта к Авдотье Яковлевне себя практически изжили, но не видеться с ней он не мог – она играла большую роль в редакции журнала. Когда она снова уехала во Францию, Некрасов вздохнул с облегчением. Всем было очевидно, что поэт устал от этой женщины. Д.Я. Колбасин рассказывал Тургеневу: «Панаиха, говорят, совсем заездила Некрасова, и он начитает впадать в мрачность…»
Уехавшему для лечения обострившегося туберкулеза и встретившемуся на юге Франции с Панаевой Добролюбову поэт писал о своих изменившихся обстоятельствах: «Ангела я себе приискал… Чудо! Я не шутя влюблен». «Напишите мне что-нибудь об Авдотье Яковлевне, – просил он в следующем письме. – Вы, верно, ее скоро встретите; если она огорчена, то утешьте ее как-нибудь: надо Вам сказать, что я ей кратко, но прямо написал о своих новых отношениях».
Новое увлечение – чья-то содержанка, хористка Ксения Павловна Ефимова, вдвое моложе Авдотьи. Некрасов переманил ее деньгами, поселил в своем имении, познакомил с сестрой. «…Четыре дня у меня малиновки пели на душе. Право! Как было хорошо, – признается Некрасов. – То-то бы так и осталось – да не осталось». Николай Алексеевич вскоре стал тяготиться обществом своей новой избранницы. «Зачем я все это затеял? – спрашивал он себя. – Только и отрады, что деньгами, авось, развяжусь». Так поэт и поступил. Согласно конторским книгам «Современника», с 1862 по 1865 год хористка Ксения Ефимова регулярно получала деньги из кассы журнала – примерно по 350 рублей ежегодно. К пенсиону неизменно прилагался бесплатный номер «Современника». Поэт не упускал возможности «сеять разумное, доброе, вечное…».
Но Панаева спешно возвратилась в Россию. Правда, Некрасов уже освободился от очередного наважденья, но присмотр за ним требовался. Идти на разрыв с Панаевой Некрасов не решался. Это выводило его из себя. «Без сомненья, наиболее зла сделала мне эта женщина, а я только минутами на нее могу сердиться… Черт бы ее взял! Когда ж она умрет?»
Но до их окончательного разрыва оставалось еще несколько лет.
В этот период Панаева, чувствующая, что теряет Некрасова и ничего не может с этим поделать, нашла себя в заботе о малолетних братьях Добролюбова, Володе и Ванюше. Чернышевский писал другу: «Авдотья Яковлевна нянчится с Вашими братьями, как могла бы заботиться разве очень добрая сестра»
Пережив уход уважаемых и читаемых авторов, Некрасов и Панаев, старые работники «Современника», Чернышевский и Добролюбов, молодые его работники, образовали нечто вроде трудовой артели, условившись делить доходы от журнала на четыре части. По-видимому, Авдотья через своих мужчин получала определенную долю.
Добролюбов в ноябре 1861 года вернулся из Италии. Он мог остаться в Европе. Увиденная впервые западная жизнь предстала перед ним во всей прелести и соблазнительности, дразнила и искушала. Пробудился и еще один «инстинкт юный»: пришло серьезное увлечение итальянкой Ильегондой Фиокки. Добролюбов хотел жениться. Ее родители были не против. Правда, при одном условии: нужно было не возвращаться в холодную убийственную для тела и изнурительную для духа, бюрократизированную до печенок Россию, а остаться в благословенной Италии, в Мессине. Но, вопреки настоятельным призывам Некрасова остаться и бороться с прогрессирующей болезнью, Добролюбов отправился в Петербург. Заехал и домой, в Нижний Новгород. «В первый же день, – вспоминала сестра, – он позвал меня и старшую сестру Анну пойти с ним на кладбище, где похоронены наши родители. Там бросился он на могилы отца и матери и заплакал, просто громко зарыдал, как ребенок».
