Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы) - [187]
Три раза был у Григория Михайловича. Я рад, что он серьезно лечится. И вообще принялся, как я, за себя. Привет вашему квартету.
Твой НА.
Милый, дорогой мой Гогус!
В Дарьино мне привезли сразу несколько писем, и среди них от тебя и от Евгении Савельевны. Вот выдержка: «Татьяну Спиридоновну я сразу полюбила, мальчики мне оба понравились, сами по себе очень хорошие, с большим запасом нежности, глубоких и добрых чувств». Во как! и далее: «Хорошо, что у них есть такая чуткая, внимательная мать». О тебе она пишет с большой симпатией. Но я не могу догадаться, о чем же вы много спорили. Какой редкий она человек. От болезни она уже оправилась. «Все прошло. Осталась слабость. Видно, судьба еще немножко пожить. Пусть так. Не протестую, хотя к смерти отношусь спокойно и, сказала бы, доброжелательно. Что же это: „bene veniat soror mea Mors“?»
Часто думаю о тебе и грызу себя, что не могу тебе помогать. Очень связал меня кооператив — новая квартира. Софья Александровна уже ремонтировала нашу мебель, переобила ее и спит и видит нашу тихую, спокойную, уединенную жизнь. Мне и самому жалко проститься со старой квартирой и кое с кем из соседей, с Арбатом и арбатскими переулками наших вечерних прогулок. Когда переедем, опишу тебе в точности новую квартиру.
Относительно музея пока еще не решил. И хочется свободы, и жаль бросать работу, а особенно коллектив. Много хороших, особенно из молодежи. Я тебе писал, что по возвращении из Дарьино пойду к Федину и Паустовскому говорить о возможности печатания и переиздания моих трудов. Кроме того, надо посоветоваться касательно пенсии, т. к. писатели будут распределены по категориям. Ина славен солнцу, ина луне, и звезды розенствуют во славе[1126]. Я не солнце, и не луна, и не звезда 1>ой величины, но не хотелось бы мне оказаться каким-нибудь Алкором в созвездии Медведицы, едва различимым простым глазом[1127].
Журнал «Иностранная литература» заказал мне статью «Герцен и Гарибальди»[1128]. Работал я в Дарьине с утра до 2 часов, работал с увлечением. Вижу, еще могу писать научные статьи, и приободрился, вообще чувствую себя крепче и бодрее.
Софья Александровна готовит, стирает и много гуляет, читает, очень довольна жизнью здесь и с ужасом думает о возвращении в квартиру.
Не могу скрыть от тебя, что меня волнует и здоровье Татьяны Спиридоновны, и успехи мальчиков. Хорошо, что «надоело плохо учиться». А что думает о будущем Павлуша? Ведь спорт не может же быть его профессией. Умоляю тебя, не мучь их моими мемуарами, а то они невзлюбят меня.
Перерывы непростительны. Ты же можешь и сам написать на открытке несколько слов. Я тебе, помнится, писал, что Иван Михайлович, Татьяна Борисовна и ты объединены у меня одним признаком. Никто из моих близких, из моих друзей не жил так и моей жизнью, не дорожил так не только мною, но и моим. Их уже нет, ты остался. Спасибо тебе за твою любовь. Она очень много для меня значит.
Привет Татьяне Спиридоновне и мальчикам.
Твой НАнц.
Марок нет. Достал склеенную. Приклеил вареньем. Вдруг упадет!
Новую квартиру я тебе опишу с развеской фото, картин, расположением мебели и т. д. В квартире балкон.
Дорогой мой Гогушка!
Все думаю, думаю даже ночами, писать ли тебе с полной откровенностью о своем здоровье. Софья Александровна будет очень недовольна мной. Но я все же решил написать, хотя и знаю, что огорчу тебя. Почему же я пишу? Слишком ты близок мне, и я не могу замкнуться в отношении тебя. Что же оттягивать! Здоровье мое неуклонно тает. Я все слабею. Очень ослабли ноги, и плохо то, что левая нога значительно хуже правой. Я могу ходить, только опираясь на палку. Устану, чувствую, колени подгибаются. Читать вслух уже не могу — начинаю задыхаться. Так что мою работу о Чехове будут читать вместо меня другие. Во время еды у меня делаются спазмы в горле, и я начинаю кашлять. Когда невропатолог просил меня коснуться носа левой рукой, я сразу не смог, в отличие от правой. Все это результат расстройства сосудистой системы мозга. И это не все, тяготят меня и другие явления, что-то с почками и особенно с предстательной железой. Я называю ее предательская железа. Ну хватит!
Итак, еду в санаторий, вероятно в любимую Малеевку, и на службу не вернусь. Доволен? К сожалению, Григорий Михайлович еще слабее меня. Был у него 3>ий раз. На этот раз он не спал. А то из‐за наркотиков он часто спит днем. Он мне сказал и утешительное. Все последние анализы показали улучшение, но боли не прекращаются.
Софья Александровна все готовится к переезду. Ремонтирует мебель (начала еще летом) и вычеркивает в табель-календаре дни, оставшиеся до апреля. Как узник в тюрьме, и я теперь подпеваю: «Ехать! Ехать!» Очень тяжело в нашей квартире. Скандалы действуют на меня удручающе. И мне, и Софье Александровне теперь самое главное, самое нужное — покой. Будем жить еще скромнее, но только бы тишина и независимость. Тогда, может быть, при помощи индийской травки розерпии я смогу продлить свою жизнь[1129]. Я не могу, как Евгения Савельевна, относиться к смерти благосклонно, т. к. мне не на кого оставить Соню. Это самая тяжелая для меня мысль. А она бодра, верит в мое спасение на новой квартире. Договорилась и с Борисом Делоне, что я перееду к нему на время переезда и устройства квартиры. Несмотря на тягостные мысли, настроение общее бодрое, т. к. я прожил хорошую жизнь. Сегодня день рожденья Татьяны Николаевны. Завтра именины Софьи Александровны.
