Ничего, кроме правды - [3]

А ночью мне приснился сон. Как будто захожу я в барак: темно, печка не горит, никто не отзывается, снег на полу. Присмотрелся, все зэки на нарах лежат. Подхожу ближе, а они мертвые, инеем покрыты. Нехорошо мне стало. Вышел на двор, а там бескрайняя снежная равнина, и на снегу везде пятна черной крови. Тут собаки залаяли. Я побежал, но ноги не слушаются, как будто налиты свинцом, еле отрываю от земли. Вижу, начальник с собаками показались, смотрю, а это не начальник вовсе, а товарищ Сталин зубами щелкает, рычит как зверь. Вот тоща мне по-настоящему стало страшно. Хочу кричать, но в горле пересохло, не могу звука издать. И вдруг, как будто какая-то пружинка распрямилась у меня в животе. Я подпрыгнул в воздухе и полетел легко-легко, как птица. Страха как не бывало. А в душе поднялась такая радость, что даже слезы потекли, так стало хорошо.

Проснулся. Солнышко светит, я один в комнате. На кухне родичи вполголоса разговаривают, едой вкусно пахнет. Смотрю, у кровати стоит гармошка, как настоящая, только поменьше. Я взял ее, тихонько надел на плечо и как развернул, ударил по клавишам и запел: «Гоп со смыком – это буду я». Родичи прибежали, смеются, радуются, как будто письмо с воли получили. «То-то, – говорю, – это лучше, чем слезы лить. Будем новую жизнь начинать».

Так мы и зажили: дружно и весело всем на зависть.

***

В 1957 году я пошел в первый класс, но слухи обо мне уже распространились по всей России.

Во дворе больные разбили лагерь. Со всех концов страны приезжали.

Соседи были не очень довольны, комнаты сдавали по десятке в день за койку. А у кого денег не было, во дворе штабелями спали. Я в день по 200 человек ставил на ноги, больше не мог. Уроки не успевал делать, даже к директору вызывали.

Он говорит: «На второй год оставлю. Ты совсем разленился, Борис».

А я ему: «Подлянку шьешь, начальник, обижаешь Целителя. Смотри, допрыгаешься».

Никак не мог от тюремного жаргона отвыкнуть.

Родичи очень переживали.

Мы с дядей Абрашей как-то пошли в баню попариться, а один мужик командировочный, наш веник взял. Вижу, нет веника. Захожу в парилку: «А ну, – говорю, – козлы, кто веник тиснул, колитесь падлы чья работа, пришью пидора». Мужики так и присели. Абраша очень извинялся. Я не знал, что он тому дядьке разрешил нашим веником попользоваться.

У меня с мамой тогда произошел очень серьезный разговор. «Прекрати, – говорит, – тюремные замашки. Я не посмотрю, что ты вор в законе. Еще повторится, будешь строго наказан, посажу в карцер». Карцером у нас был туалет. Мама там тушила свет и снаружи закрывала дверь на крючок. Я сидел пару раз. Первый, когда мы с Валькой Даниленко разбили бабушкину настольную лампу, а второй, когда мы с ней без спроса решили пожениться и ушли в Москву. Я ей хотел показать кремлевскую звезду. Железнодорожники нас поймали уже в Новобелице. Мы шли по рельсам, пели песни, я на гармошке играл. Нас чуть поездом не задавило. Я тогда в карцере три часа просидел, это было неправильно.

Больные ждут во дворе, а мама меня в карцере гноит. Но Вальке досталось еще хуже: ее батька был ментом. Он ее офицерским ремнем высек, сука позорная, только слабых может обижать. Я хотел тогда Филину письмо накатать, но Валька отговорила – пусть живет. Мол, какой-никакой, а отец все же.

А через год все закончилось. Трое прокаженных убежали из сибирского лепрозория и ко мне лечиться пришли. Городские власти очень перепугались. Всех больных разогнали. Санэпидемстанция весь двор хлоркой залила, боялись распространения заразы.

Наряд милиции полгода дежурил у дома, пока все не стихло. Они пустили слух, что мы с мамой уехали на целину. Тогда паломничество началось: все больные, да дураки поперлись туда сажать кукурузу.

Но мне тогда стало посвободней, начал хорошо учиться, второй класс без троек закончил и мало-помалу стал отвыкать от блатного жаргона.

***

Вчера исполнилось ровно 30 лет, как я дал подписку о неразглашении. Теперь могу все рассказать подробно.

Пока Хрущев был в силе, меня ни разу в Москву не вызывали, у них был какой-то свой кремлевский экстрасенс. Обходились без меня. Да и не любили Хрущева в Политбюро. Он был у них поводом для насмешек. За глаза его называли не иначе как «сраный кукурузник». Зато Брежнева любили все. Он был свой в доску, первый официально разрешил воровать. «Тащите, – говорил он, – все что можете. Жизнь короткая». К нему за это и в народе хорошо относились. Он всем медали давал и ордена.

Но к несчастью, он очень обжирался, черную икру страшно любил. За один присест съедал полбочонка, здесь никакие сосуды не выдержат.

Я тогда приехал в Гомель на каникулы из Ленинграда. Сижу во дворе, вижу въезжает черная «Волга», сразу понял–за мной. Видно, думаю, в Кремле что-то случилось.

Как в воду смотрел.

Отвезли меня на военный аэродром, а оттуда на сверхзвуковом истребителе в Москву. Все дело два часа заняло. Доставили меня в Кремль. Везде врачи, члены Политбюро, все шушукаются, нервничают.

Андропов подошел ко мне и говорит: «Так мол и так, несчастье, выручай, Борис. Умер Леонид Ильич, объелся икры с коньяком, упал со стула и язык откусил при падении. Оживи, пожалуйста, если можешь».