Ничего, кроме правды - [2]

В 1955 году нам вышла амнистия, но в Синдоре был траур.

ЗК прощались с нами и даже начальники плакали.

Мы уезжали под звуки сборного духового оркестра. Я смотрел в окно на сторожевые вышки, колючую проволоку, серые крыши бараков и, впервые в жизни, мне было немного грустно. Гомель встретил нас парадом, я был уверен, что это все по случаю нашего приезда. Везде было полно цветов и разноцветных шариков (на них было написано 1 МАЯ). Все люди улыбались, только мои родственники все время плакали, целовались и плакали, целовались и плакали, как маленькие. Дядя Абраша нес меня на своей шее всю дорогу домой и тоже плакал.

Мне было очень стыдно за него.

Я впервые видел своих родичей; никогда не думал, что их у меня так много.

Только мы пришли домой и сели за стол, как в дверь постучали. Два дяденьки в серых плащах долго разговаривали с мамой на кухне. А мои родственники уже не целовались, а все плакали и ничего не ели, хотя на столе было полно еды. Я уплетал салат с картошкой и колбасой и нахваливал «пайку». Потом дядьки в плащах ушли и мама стала что-то говорить родичам на странном языке. Я ничего не понимал, хотя неплохо умел ботать по фене. Потом мама сказала торжественно: «Завтра едем в Москву». Я был уверен, что она пошутила, и не предал ее словам никакого значения, но уже утром прыгал на мягких бархатных диванах вагона первого класса. Поезд мчался в Столицу Нашей Родины.

Вагон был очень красивый, как дворец на колесах, но совершенно пустой, только мы и те два дяденьки. Там я первый раз в жизни попробовал апельсин. Я и не подозревал, что на свете существуют такие вкусные вещи. Проводник приносил чай и конфеты. Я чай не пил – в зоне начифирился, а конфеты я ел с удовольствием. Проводник все улыбался и спрашивал, как я себя чувствую.

Странный человек.

Как может себя чувствовать мальчик, который скоро увидит Кремль и Красную площадь. Я был на седьмом небе. Мое маленькое сердечко переполняла любовь к нашей великой Родине.

Нас поселили в огромной светлой квартире. И хотя военный по ошибке запер дверь снаружи, и мы не могли пойти в город, я был беспредельно счастлив: из окна был виден Кремль и в вазе лежала целая гора апельсинов. Потом военный привез нам вкусную еду. Мы наелись и долго сидели у окна: кушали апельсины и смотрели на кремлевскую звезду. Она светилась ярче всех звезд на свете.

Мы заснули поздно на диване у окна, крепко обнявшись, как на нарах. А ночью нас разбудили военные. Со сна мне почудилось, что мы еще на зоне, я подумал, что снова будет обыск. «Обижаешь, начальник», – сказал я, натягивая сапоги. Но дядька в шляпе потрепал меня по голове и улыбнулся, говорит, в Мавзолей пойдем. Я был уверен, что он врет: ночью, в Мавзолей? Горбатого, думаю, лепишь, дядя, кому пули льешь?

Сначала мы ехали на машине, потом шли по какому-то подземному коридору. Мы вышли в Мавзолей через тайную дверь.

Перед нами, как живые, лежали вожди.

Я не верил своим глазам.

Сперва я подошел к Ленину, но дядя в шляпе взял меня за плечи и подвел ко второму стеклянному гробу. «Концентрируйся на этом товарище», – сказал он строго.

Я не знал, как это – концентрироваться. Я смотрел на Иосифа Виссарионовича, на его взрытое оспой лицо, колючие усы, рыжие волосы.

Он был похож на нашего начальника лагеря, и мне почему-то стало страшно, хотя покойников я видел и раньше. Но я не подал вида, что боюсь, а только отвел глаза и стал незаметно смотреть на Ильича. Ленин был как на картинке в букваре: добрый-добрый, только очень маленький. Совсем.

Я смотрел на него искоса, чтобы они не увидели, и вдруг у Ленина задергалась бровь. Я думал, мне показалось, но это сразу заметил дядька в шляпе. Он заорал как резаный: «Прекратить немедленно!» Военные бросились ко мне, но мама их опередила, она обняла меня и отвела в сторону.

Я не понимал, что произошло.

Тот дядька кричал на военных и топал ногами. Правда, я слышал только обрывки фраз: «...только не этого козла», «...уберите жиденка к чертовой матери». Потом военные везли нас на вокзал.

Они были очень сердиты.

Назад мы ехали уже в общем вагоне. Там было весело как в бараке. Дядьки играли в карты, а один инвалид рассказывал смешные анекдоты. По дороге я все допытывался у мамы про какого козла говорил тот дядька в шляпе и что такое «жиденек». Первое мама сама не поняла, а вот второе объяснила. Тут я впервые почувствовал, что я не такой как все.

Я молча сидел всю дорогу, смотрел в окно и ни с кем не разговаривал.

***

Когда мы из Москвы вернулись, нас уже никто не встречал, мама не успела отправить телеграмму. С вокзала мы шли пешком. Я все думал про себя: «Горе-путешественник, в Москве был, а Красную площадь не видел, стыд и позор».

Когда мы домой зашли, Аня даже сковородку уронила, нас так скоро не ждали. Дядя Абраша схватил меня на руки и стал бросать под потолок, а все тетки и бабушка прыгали как зэки, когда им хлеб бросали через забор. Я не сопротивлялся, не хотел их обижать. Потом мы кушали, но они мне все время в рот смотрели, даже неудобно как-то.

После обеда я сел на диван с ногами и стал им про зону рассказывать. Наколкой своей похвастался – факел за колючей проволокой. Но они опять начали плакать, то целоваться, то плакать, совершенно ненормальные. «Тут радоваться надо, – говорю, – я теперь вор в законе, меня все уважают. Если вас кто тронет, только скажите, Колька Филин всем пасть порвет. Со мной не пропадете, век свободы не видать». Спел им пару хороших песен: «Журавли», «Здравствуй, мать». Им очень понравилось. Потом чай пили, спать пошли поздно. Я еще долго лежал с закрытыми глазами, вспоминал зону, наших ребят и Москву вспомнил, звезду кремлевскую, из окна видную.