Нежное насилие - [12]

Если когда-нибудь между ними все же заходил разговор на эту тему, то он объяснял:

– Мадам – француженка, не забывай этого. У нее совершенно другой подход к подобным вещам.

После таких слов Катрин казалась самой себе немного провинциальной.

Мать Жан-Поля тоже была француженкой, отец же – швейцарцем, а сам он вырос в горах, окружающих Граубюнден.[11] Он в совершенстве владел несколькими языками, но, когда охотно пересыпал свою немецкую речь французскими словами, это, как полагала Катрин, вызывалось не необходимостью, а лишь отражало его пристрастие к выкрутасам, к некоторой свойственной ему экстравагантности. Когда однажды они вместе были в Лондоне, он нередко дополнял и свой весьма изящный английский язык оксфордской пробы отдельными французскими блестками. Ей это нравилось, как и вообще все то, что было ему присуще. По документам он числился швейцарцем, но считал себя гражданином Европы, а может быть, и всего мира.

Увы, дни в Лондоне не принесли ей особой радости. Там он все время разрывался между срочными делами, так что виделись они только ранним утром, да и то мысли его были заняты не ею, а предстоящей работой. Слава Богу, что она уже была немного знакома с городом-гигантом, так что ей было не слишком трудно вращаться в нем самостоятельно. Катрин понимала, что лучше бы ей оставаться на это время с матерью да хлопотать о Даниэле. Не утешало ее признание Жан-Поля, что ему безумно стыдно перед ней. Он не мог посвятить ей даже их последний вечер в Лондоне. С тех пор они предпочитали встречаться в Дюссельдорфе. Когда он приезжал туда, Катрин хотя бы могла быть уверена, что его время принадлежит ей.

И вот теперь он колдовал в кухне, она же, успев надеть изящные трусики, торопливо накрывала на стол: если уж она ничем не может ему помочь, то хотя бы успеть подглядеть, что он там делает.

На кухне Катрин появилась как раз вовремя: он перчил, солил и укладывал на сковородку тушки двух голубей.

– Дикие голуби из Перигора, – пояснил он.

Потом стал тушить их ножки и грудки под алюминиевой фольгой, опрыскивая жаркое бульоном и красным вином. Готовый продукт своего кулинарного искусства Жан-Поль выложил на блюдо. Делал это все он так проворно и легко, что даже наблюдать за ним было приятно.

Катрин уселась на выступ серванта, поджав ноги, чтобы не мешать его движениям.

– Если бы мы пробыли вместе подольше… – начала она, но тут же замолкла, опасаясь ляпнуть что-нибудь неуместное.

– Да? – спросил он, не оборачиваясь.

– Нет, нет, ничего, – торопливо заверила она его, – хотела глупость сказать.

– Так разреши мне услышать эту глупость.

Она глубоко вздохнула.

– Я восхищена тем, как ты с этим справляешься, вот и подумала, что охотно пошла бы к тебе на выучку по кулинарии. Но ведь до этого дело никогда не дойдет.

– Кто знает, кто знает… – Он что-то размеренно мешал деревянной ложкой. – А где тарелки? А чашки для бульона у тебя есть?

– Все уже стоит на столе.

– Тащи тарелки сюда, мы их чуть подогреем.

Когда она принесла посуду, он наполнил ее и поставил в духовку.

– Правило номер один: теплая еда хороша только на подогретых тарелках.

– Это я учту, – заверила она и снова взобралась на свой наблюдательный пункт.

– Как же это ты не научилась готовить у матери? Она, может быть, не очень хорошо готовит?

– Да нет, очень даже хорошо. Но, конечно, попроще, не так, как ты.

– Так почему же ты не подсмотрела, как она это делает?

– Она не любит, когда подсматривают. – Катрин прижала руками колени и задумалась. – Ее раздражает, когда я сижу на кухне.

Он засмеялся.

– Ну точно, как моя жена. Она тоже не любит, когда я готовлю. Потому что знает, что я это делаю лучше, чем она.

– Ну, моей-то маме ничего подобного опасаться не приходится.

– Не скажи! Многие кулинары не хотят, чтобы кто-то выведывал их секреты. Есть женщины, которые постоянно что-то переставляют и перекладывают в своей кухне только для того, чтобы муж не мог в ней свободно ориентироваться.

– Звучит комично.

– Домашняя хозяйка защищает свое рабочее место. Готов держать пари, что чистить картофель тебе разрешается.

– Верно. А также и чистить и мыть другие овощи, убирать кухню. Вся черная работа.

– А ты должна стараться подсмотреть, что делается у нее в кастрюлях.

– Раньше, – призналась Катрин, – я так и делала. Но это вело только к ссорам.

– А моя малютка хочет мира, n'est-ce pas?[12]

– Да, это правда, – ответила она без обиняков. Жан-Поль зачерпнул ложкой соус и снял пробу.

– Гм, très bon![13]

– Может быть, ей даже приятнее, – продолжала Катрин, – если за столом кто-то восклицает: «Ах, какое прекрасное блюдо!» Это куда лучше, чем замечание типа: «Сюда бы чуточку тмина, тогда бы соус был еще вкуснее!»

– Откуда ты знаешь? – удивленно спросил он.

– О чем ты?

– Что именно так я и поступаю, когда хочу досадить Эльзе.

Катрин засмеялась.

– О, это был всего лишь выстрел вслепую. Но видишь, как хорошо я уже тебя знаю: до самого донышка твоей черной души.

Потом они ели нарезанные тончайшими ломтиками трюфели, не очень-то удобно примостившись за столиком около кушетки в гостиной. Катрин пришлось сначала привыкать к этому терпкому, пахнущему землей блюду, но она бы ни за что на свете не призналась, что приготовленный Жан-Полем деликатес ей не сразу пришелся по вкусу. Они пили куриный бульон, закусывая его хлебом с сильно охлажденным маслом. Все это сопровождалось хересом. Катрин зажгла свечи, но Жан-Поль не захотел выключать торшер, хотя ей казалось, что с одними свечами обстановка была бы романтичнее.