Нежданно-негаданно - [65]

Федора ругала их про себя:

— Нашто сулиться было. Не ладно так…

«Звать надо Леонида домой, нечего одной надсажаться. Изба на дорогу пошла, крыша прохудилась, два прясла в огородной изгороди вывалилось — самой не одолеть…»

Федоре было уже семьдесят, но силы еще держались в ней, и слабой себя она не считала, а дело в том, что не бабьи это все дела: и крыша, и изба, и изгородь, — мужскую руку надо. И что ей, Федоре, печься на старости лет, когда Леонид, племянник, которого она вместо матери родной вырастила, по первому зову ее пригонит, в чем она была уверена. Приедет и все починит. Да она и уговорит его дома остаться — насовсем. Федора и в школе уж узнавала, надо учителей-то, и Леонида, сказали, примут. Надоело одной хребтину гнуть. Федоре обидно стало за себя: всю жизнь она бегом, всегда ей некогда. Раньше и сена накосить успевала, и дров нарубить, и за клюквой сходить — все могла. То, видно, и болит теперь каждое место: и руки, и ноги, и спина, и поясница — вся изнадцедилась. А за что? Боле всех вечно надо. Чтобы просить кого-то, так ведь платить надо, а платить жаль, другой раз и нечем. То мужики ломаться начнут, рядиться, Федора повернется и пошла. Все, видно, потому, что силу чувствовала, справлялась…

А когда Леонид работать стал, к себе звал, там бы сиди у окошечка, посматривай, на базар сходи, если тоскливо станет, в магазин. Но разве Федора уедет из родной деревни, да никакая сила ее отсюда не выдворит. На день-два пригонит в город к Леониду, так дождаться не может возвращения домой. И совсем не потому, что плохо ей у него, шибко привечает он ее, — а уж такая у нее душа беспокойная. То она думает, что со скотиной вовремя не управятся соседи, то племянница Нинка заронит искру где-нибудь и пожар наделает, — недоверчивая Федора.

Потом ей стало думаться, как заживут они, когда Леонид приедет. Хватка у него ее, Федорина. Вся их порода бандуринская — жадная до работы. Кабы интеллигенцию, «дыморылку» какую не привез. Эта уж с крестьянским делом и хозяйством связываться не станет. Вот Марина Петрова, бригадир, хоть и молода еще, а вон баба какая хозяйственная, не согнется небось под коромыслом-то. Баба так баба. А ведь привез из города Яшка Рыкунов — так что? Идет с водой — шатает, ноги — будто веретенца. Боле сам воду таскает и дрова — не дело это. А она сидит, как кукла, губы краской вымазала.

Что же это, зачем люди уезжают на чужую сторону? Но кто ученый — ладно. А наш брат зачем? Да Федора свое Осокино ни на какой город не променяет, не то что на деревню. Куда за какой ягодой идти — знает, и где трава лучше, и лес хороший, — ей ведомо. Приедешь ведь на новое-то место, так все сызнова начинать надо. Недаром говорят, что на одном месте камушек обрастает. Она вот тридцать годов в сельской больнице проработала — и грамоту дали, и значок, и медаль. Почет и уважение ей. Ах другие с места на место скачут, как кузнечики по траве, так кто же их уважать станет.

Леонид вот все любовь какую-то ищет. А что надо, если баба рассудительная попадет, как та же, к примеру, Марина: получает хорошо, он трудиться станет, все бы завели, не хуже людей бы жили… Что хоть и у ней никаких учебных заведений не пройдено, лишь бы копеечку умела хранить, да экономная была.

Нет не умеет Леонид жить, нет у него смекалки житейской, не заживет он богато. Все на путь наставлять надо. Ну, приедет, так ладно будет. Федора все досмотрит. Хоть и неродной, а душа болит о нем, как своего кормила. От матери-то грудной остался, вынянчила, уберегла. А потом уж поильца, кормильца видела в Леониде. Недоедала порой сама, все для него оставляла, старалась, чтобы выжил он, слабый был. Потом любовалась: слава богу, подрос, а тут эта проклятая война… Как сейчас помнит, вот такой же жаркий день стоял, прибегает соседка Агриппина и ревет: германцы седни утром напали, бомбы сбрасывают.

Скоро опустела мужиками деревня. На втором году войны уж одни бабы, старики да ребятишки остались. Она видит своего босоногого Леньку с холщовой сумкой, снующего по картофельному полю, собирающего прошлогоднюю мороженую картошку, которую выпахивал дряхлый старик Евсей на колхозном быке Пестряе. Стряпала из этой картошки лепешки, кормила его, постреленка, сама впроголодь жила.

То вставало перед глазами, как он летом за большого работал, траву на силос возил на том же Пестряе. На ногах обутки все испочиненные, рубаху из шали сшила, вспомнить — так слезы сами на глаза навертываются. Видно, бог веку дал — выжил. Ну, да что было, то уплыло, быльем поросло.

Ей опять стало думаться о том, как наперед жить станут. Воображению рисовалось: Леонид приедет домой, послушается ее, женится на Марине Петровой — и деньги у них есть, и трудодни, и хлебушко. Хозяйство на ноги поставили, коровушка лоснится ухоженная, молочко всегда свое, а Федора посиживает на завалинке да подсказывает молодым, как жить.

Перво-наперво, как денег подкопят, надо мотоцикл с коляской купить. Вот Яшка Рыкунов пирует все — и то имеет. А они неужели без мотоцикла станут жить, куда нынче без машины-то. Хоть за вениками, допустим, завели, сели, тр-р-р — и там, в колках, ломай, бросай в люльку сколько хочешь, увезет, хоть топчи. А Федора любит в баньке свежим веничком попариться — все болезни проходят. Недаром раньше мужики лечились баней, водкой да работой. Хоть и за ягодами или грибами ехать — на всю зиму можно обеспечиться, пешком-то недалеко ускачешь. А на покос? Склали литовки, грабли, еду, сами сели — и айда пошел. Нет уж, что хочешь говори, а мотоцикл ирбитский с коляской она заставит купить, не отступится.