Нежданно-негаданно - [67]

Ефросинья выговаривала:

— Сколько можно, Максим. Так мы и по миру можем пойти. У меня ведь ребенок. Вышла за тебя, думала: мужик в доме, полегче будет. А ты смотри-ко чо. Оставь уж нас. Мы одни как-нибудь. Пойди со Христом.

Максим начинал ругаться, материться, потом бросался бить Ефросинью.

Нинка, ревя, бежала к Федоре, голосила:

— Тетушка, дядя Максим маму бьет.

Федора злорадствовала:

— Вот… От старого-то мужа слова ругательского не слыхивала, жила как у Христа за пазухой… Мужика захотелось. На теперь… Мало тебе. Кнопка тонконогая.

А Ленька срывался с места, летел в избу Нинки и кричал:

— Отпусти, гад, мать! Отпусти! — Налетал на Максима и вис у него на руке, пытаясь колотить его.

Максим отступал, выговаривал зло:

— Вон, щенок, из моего дому!

…Однажды прибежав, Нинка вопила:

— Дядя Максим пьяный, с топором за мамкой!

Ленька, схватив со стены отцовское ружье, бросился в Нинкин дом.

Вокруг печи бегала мать, а за ней с топором Максим.

— Убью! Застрелю, тюремщик, на месте! — Ленька щелкнул курками.

Горячность мгновенно слетела с Максима. Он остановился в нерешительности, наверное, ударило его в голову: «И в самом деле пальнет малец, какой с него спрос».

Ленька тоже опомнился и соображал: что он станет делать, если Максим на него пойдет, ружье-то незаряженное.

Максим, постоял немного, швырнул под лавку топор и, матерясь, пошел из избы.

В тот вечер Максим «подналакался» так, как он никогда не напивался, конюх Ефрем привез его вечером на телеге и свалил возле ворот. Утром стала Ефросинья будить его на работу, взяла за руку, а он окоченел уже.

— Сгорел с водки, — сказал однорукий фельдшер Никита.

А вскоре и Ефросинья надорвалась на работе, промучилась неделю и умерла.

— Не долго нажила в чужом-то доме, — гундосила про себя Федора. Дом она на себя переписала. Разрешили только до Нинкиного совершеннолетия. Федора злилась на Нинку, а на людях ласкала:

— Сиротиночка моя, круглая, несчастная, — и слезы вытирала платком.

В памяти его отчетливо встает другое: старуха Анисья, соседка, дальняя родственница Федоры. Как сейчас видит: сидит она к кровати прикованная — отказались ноги ходить, Федора взяла над ней покровительство. Но пока старуха была в своем разуме, она заставила ее сделать завещание дома своего Федоре, так как та обязалась допоить-докормить Анисью.

В доме Ленька часто слышал слова: «Хоть бы сдохла скорее». Эти слова корежили Леньку, неловко ему делалось. Ну зачем ей столько домов. В дедушкином живет, материн переписала и вот Анисьин еще понадобился. И ходит ведь она за старухой, чтобы дом ей достался.

То вдруг новое наплывало: «страдуют» они на покосе крадче, угодий сенокосных тогда не давали. Все ушли из леса, а Федора гонит и гонит Леньку, всегда прокос за ним шла. Его уже шатает от усталости, еле литовкой машет — не пожалеет… И метал через силу, пока грыжу не заработал, надорвался все-таки.

А на людях жалела она его:

— Сиротка, молока материнского не едал. Ах уж, бабы, жалко мне его. Уж так жалко, пуще матери родной, — возьмет и заплачет и вроде не притворяется.

Больно ему стало, что так «жалела» она его. Он даже выкрикивал иногда: «Хватит», не в состоянии сдержаться, когда она особенно наговаривала кому-нибудь о своей любви к нему и жалости.

Нес он как-то чашку с чаем на блюдце тетке, сидевшей в ограде и со старушками разговаривающей, запнулся босой ногой за камень, сорвал ноготь, кровь пошла, больно, чашка соскользнула с блюдца и разбилась.

— Ой-ой, чашку каку хорошу разбил, — застонала Федора.

Сначала ему очень обидно сделалось, потом свирепость нашла, он и блюдце треснул о камень и убежал, заплакав.

— Ишь своевольный какой. Была бы мать, так спустила бы харавину-то. А то не мать, вот и не смеешь. Скажут, чужого-то не жалко, лупит.

А случай с кумом тетки, Ефремом, совсем потряс Леньку. Авдей — плотник, друг Ефрема, перекрывал на их завозне крышу. И когда разнеслось по деревне, что умер Ефрем, Авдей слез с крыши и начал собираться к покойному дружку. Надо было делать гроб и копать могилу. Федора прослезилась перед ним, говорила:

— Какой мужик умер, ой как жаль. Слова плохого ведь от него никто не слыхал. — Только Авдей вышел из ограды, она, тут же смахнув слезу, промолвила: — Не мог умереть ране и позже. Подет вот дож, вымочит куделю-то в завозне.

Ленька не стерпел, выкрикнул:

— Вруша, боле никто! Крыша тебе дороже…

Сверкнула Федора глазами, сказала зло:

— Кабы знала, что экой будешь, малого бы растоптала, на свет белый не пустила.

Ленька плохо помнил себя тогда.

— Не твой я, топтать меня. Поняла? Жадюга! Я все про тебя знаю. Перед людьми только доброй желаешь стать.

Федору взбесило.

— Ну, погоди, напорю я тебя, — она бросилась к Леньке, но он перемахнул через изгородь, крикнув:

— Удеру я, задень спробуй!

…Грустно сделалось, мысли потерялись, сбились, потом прошлое начало мелькать кусками, обрывками.

Снова тетка, и уже не такая, другим боком… деньги ему посылала, когда учился, из последних сил выбивалась, родным называла. И он брал эти деньги, благодарил. Приезжал к ней в деревню на каникулы… А сейчас решает: ехать или не ехать… плохой ее считает. Да она его вырастила, выучила, пусть и двуличная… Болела, бывало, а учила. Сейчас пишет, тяжело ей, зовет. Подлецом надо быть, чтобы не ехать. И он твердо решил, что быть там он должен, обязан даже.