Нежданно-негаданно - [66]

Хозяйство свое, так копеечка всегда держаться станет, да и деткам молоко всегда свеженькое, пойдут ведь они, от этого никуда не уйдешь. Правда ныне много не плодят, все боятся чего-то, ну один-два все равно надо, на подглядочку, для продолжения рода бандуринского.

Да и не обошел господь Бандуриных вовсе. Монет-то золотых привалило — чуть не целый горшок, но она их расходовать не станет: зачем баловать Леонида. Пусть сам повкалывает, узнает, почем фунт лиха, поймет жизнь да к работе привыкнет по-настоящему. Научится хозяйство вести, поокрепнет умом, тогда и монеты показать можно, не разбазарит уж. А попробуй-ка сейчас, вмиг все растрясет. А будут жить в достатке, так она и не скажет ему о них, пусть на черный день лежат. В жизни-то от сумы да тюрьмы никак не зарекайся. Все может случиться. А копеечка — она все пробьет. Да если бы не Леонид, так и не нашла бы она эти монеты. Попросила денег на покупку кирпича, чтобы печь перекласть, слова не сказал — сразу выслал. Пошла в подполье разгребать землю под фундамент новый, стала рыть возле стойки да и наткнулась на горшок-то. Трое суток после этого уснуть не могла: богатство ведь. Через месяц одну монету хотела в городе сдать, узнать, сколько денег дадут, да побоялась: еще начнутся расспросы — где взяла, откуда, то да се.

Она долго колебалась. Много раз спускалась в подполье, прислонялась щекой к стойке и раздумывала. Но потом решила окончательно: нет, пусть уж пока лежат, она посоветуется с Леонидом, и все как надо сделают, по уму.

Да, звать надо Леонида, невмоготу боле одной. Письмо писать стану, а там увидим.

II

Перед глазами Леонида прыгают написанные теткой строчки:

«…Стара стала. Никудышно дело. Валится все. Пора бы тебе в гнездо родное прилететь. Отпиши мне, ждать али нет тебя. Или тело мое чужие люди стащат на могильник, как сдохну, и разорят все в доме, как воронье на падаль слетятся…»

Не хотелось Леониду ехать к тетке, и в то же время чувство обязанности перед ней… Да и прирос он душой к местам, где родился, тянуло туда. Но жить постоянно вместе с теткой — пугало его: как они сживутся? Смогут ли? Но ведь вырастила она его, выучила…

Вспомнилось Леониду.

Они с теткой живут в дедовском доме. Что он остался двухмесячным от матери и трехлетним от отца (убили на фронте) и что тетка его воспитывает, он знал давно, как помнил себя. И что у него есть неродная мать и сестренка Нинка, по отцу родная, которые живут рядом во флигеле.

Ленька знал: тетка сердится на Ефросинью, мать Нинки, что дедовский дом им достался. Но он любил Нинку, а Ефросинью даже мамой звал. А тетку ненавидел за ее жадность.

Когда Ефросинья, еле сводившая концы с концами (не больно хорошо бабам после войны в колхозе было), вышла замуж за Максима, заезжего, отсидевшего сколько-то в колонии за драку, как говорили, Ленька почему-то озлился на неродную мать. Замелькали в воображении слова тетки: много нажила, быстро забыла отца твоего. Дом получила в наследство и завертела хвостом. Мужик понадобился.

Ленька понимал, что трудно Ефросинье, но зачем же так скоро замуж-то выходить, память отца осквернять. Но смирился бы он, а тут дележ: захотели Максим с мачехой у них полконюшни отрезать. Два, говорит он, ребеночка осталось от отца — все поровну должно быть.

Ну ладно бы сама мать, а то этот пришелец задумал вмешиваться. Это взбесило тетку, да и Леньке неприятно, тяжело было слышать ежедневную матерщинную ругань между Максимом и теткой. Ленька плакал, переживал, иногда злился на них.

Жалко ему было только мать неродную свою, она стояла всегда в сторонке, маленькая, худенькая, не ввязывалась в спор: уговаривала их обоих. Максиму говорила: «Отступись от греха подале. На что тебе понадобилась эта конюшня. Свою срубим».

И тут же вставала перед глазами тетка, высокая, широкая, сильная, кричала твердым голосом, размахивая руками: «Сука ты, сука, привела кобеля, вишь, как верность-то старому мужу хранишь. Не отдам я вам ни бревнышка!»

Ругань доходила до того, что маленький, приземистый Максим хватал топор, выкрикивал нехорошие слова и бросался на Федору, крича:

— Я те, падла…

«Пусть только на бабу замахнется. Пусть! Тогда и огреть-то по хребтине можно разок», — думала Федора, хватая в руки лом, и грозно шла навстречу, говоря:

— А ну, давай! — И выставляла вперед лом, как пику. — Проткну насквозь, пестик корявый.

Ефросинья крестилась, плакала.

А Максим не выдерживал, трусил, бросал топор и отступал, крича Федоре:

— Чокнутая, чокнутая!

— Ты сам чеканутый, — коверкала Федора услышанное слово.

Ленька плакал, кричал:

— Не надо, не надо!

Ему в этот момент было жалко и Ефросинью и Федору, не жалел он только Максима. И Нинка того не любила, отцом звать не хотела, дядей навеличивала.

Конюшню так и отстояла Федора.

Максим скоро «ушел с головой» в работу, сколотил бригаду плотников-халтурщиков, строили скотные дворы, рубили дома — трудился дотемна, но стоило ему выпить только стопку, как он говорил «с устатку», то веселье затягивались на неделю, а то и больше. Он пропивал заработанные деньги, просил в долг, когда ему отказывали, клянчил у Ефросиньи; если она не давала, — да и не было у нее лишних, — тогда Максим крал что-нибудь в доме, продавал и снова пил, пока не проходил запой.