Нездешние вечера - [5]

Шрифт
Интервал

Герой моленый?

Змей, деву оставив, пыхает на небо...

Смотрят оба,

как из мокрого гроба.

Серебряной тучей

трубчатый хвост

закрывает янтарное небо

(золотые павлины!),

наверху раскинулись задние ноги,

внизу копья длинная искра...

быстро,

кометой,

пущенной с небесной горы,

алмазной лавиной...

шесть ног,

грива,

хвост, шлем,

отрочий лик,

одежды складки

с шумом голубино-сладким

прядают, прядают!..

Четыре копыта прямо врылись в песок.

Всадник встал в стременах, юн и высок.

На месте пустом,

на небесное глядя тело

(веря, не верит,

не веря, верит),

пророчески руки раскинув крестом,

онемела.

Ржанье - бою труба!

Золотой облак

закрывает глаза,

иногда разверзаясь молнией,

уши наполнены

свистом, хрипом,

сопеньем диким,

ржаньем, бряцаньем,

лязгом.

Тр_о_мбово, тр_о_мбово

тарабанит копытом конь

Тра-р_а_

комкает, комкает

узорной узды узел...

Тра-р_а_!

Стрел

лет

глаз

взгляд.

Радугой реет радостный рай.

Трубит ангел в рожок тра-рай!

И вот,

словно вдребезги разбили

все цепочки, подвески, звезды,

стеклянные, золотые, медные,

на рясном кадиле,

последний треск,

треснула бездна,

лопнуло небо,

и ящер

отвалился, шатаясь,

и набок лег спокойно,

как мирно почивший пращур.

- Не светлый ли облак тебя принес?

- Меня прислал Господь Христос.

Послал Христос, тебя любя.

- Неужели Христос прекрасней тебя?

- Всего на свете прекрасней Христос,

И Божий цвет - душистее роз.

- Там я - твоя Гайя, где ты - мой Гай,

В твой сокровенный пойду я рай!

- Там ты - моя Гайя, где я - твой Гай,

В мой сокровенный вниди рай!

- Глаза твои, милый, - солнца мечи,

Святой науке меня учи!

- Верной вере откройся, ухо,

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

- Верной вере открыто ухо

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

- Чистые души - Господу дань.

Царевна сладчайшая, невестой встань!

- Бедная дева верой слаба,

Вечно буду тебе раба!

Светлое трисолнечного света зерцало,

Ты, в котором благодать промерцала,

Белый Георгий!

Чудищ морских вечный победитель,

Пленников бедных освободитель,

Белый Георгий!

Сладчайший Георгий,

Победительнейший Георгий,

Краснейший Георгий,

Слава тебе!

Троице Святой слава,

Богородице Непорочной слава,

Святому Георгию слава

И царевне присновспоминаемой слава!

1917

V. СОФИЯ

Гностические стихотворения

(1917-1918)

413. СОФИЯ

В золоченой утлой лодке

По зеленому пространству,

По лазури изумрудной

Я ждала желанных странствий.

И шафранно-алый парус

Я поставила по ветру,

У кормы я прикрепила

Вешний пух пушистой вербы.

На расплавленном просторе

Благостно и светозарно,

Но одна я в легкой лодке:

Сестры, братья - все попарно.

На престоле семистолбном

Я, как яхонт, пламенела

И хотеньем бесхотенным

О Тебе, Христос, хотела!

Говорила: "Беззаконно

Заковать законом душу,

Самовольно ли, невольно ль,

А запрет любви нарушу!"

Расковались, оборвались

Златокованны цепочки...

Неужель, Отец, не вспомнишь

О своей любимой дочке?

Солнце вверх летит, что мячик...

Сердцем быстрым холодею...

Ниже, ниже... видны горы...

Тяжелею, тяжелею...

Прорасту теперь травою,

Запою водой нагорной,

И немеркнущее тело

Омрачу землею черной.

Вот, дышу, жених, и помню

Про селения благие,

Я, распятая невеста,

А зовут меня - София!

[1917]

414. БАЗИЛИД

Даже лошади стали мне слонов огромней!

Чепраки ассирийские давят

Вспененных боков ущелья,

Ужасен зубов оскал!...

И ливийских солдат веселье,

Что трубой и горлами вождя славят,

Тяжело мне,

Как груз сплющенных скал.

Я знаю, что был Гомер,

Елена и павшая Троя.

Герои

Жрали и дрались,

И по радуге боги спускались...

Муза, музища

Плоской ступней шагала,

Говоря во все горло...

Милая Музенька

Пальчиком стерла

Допотопные начала.

Солнце, ты не гори:

Это ужасно грубо,

- Только зари, зари,

Шепчут пересохшие губы,

Осенней зари полоской узенькой!

Сегодня странный день.

Конечно, я чужд суеверий,

Но эта лиловая тень,

Эти запертые двери!

Куда деваться от зноя?

Я бы себя утопил...

(Смерть Антиноя!)

Но ужасно далеко Нил.

Здесь в саду

Вырыть прудок!

Будет не очень глубок,

Но я к нему приду.

Загородиться ото всего стеною!

Жизнь, как легкий из ноздрей дымок,

Голубок,

Вдали мелькнувший.

Неужели так и скажут: "Умер"?

Я никогда не думал,

Что улыбку променяю на смех и плач.

Мне противны даже дети,

Что слишком шумно бросают мяч.

Я не боролся,

Был слаб,

Мои руки - плети,

Как неграмотный раб,

Слушал набор напыщенных междометий.

И вдруг,

Мимо воли, мимо желаний,

разверзся невиданных зданий

Светозарный ряд,

Из бледности пламя исторг.

Глашатаем стал бородатый бродяга,

И знание выше знаний,

Чище любви любовь,

Сила силы сильнейшая,

Восторг,

Как шар,

Кругло, круто,

Кричаще, кипяще

Кудесно меня наполнили.

Эон, Эон, Плэрома,

Плэрома - Полнота,

До домного до дома,

До тронного до трона,

До звона, громозвона,

Ширяй, души душа!

Сила! Сила! Сила!

Напряженные мышцы плети!

Громче кричите, дети,

Красный бросая мяч!

Узнал я и смех и плач!

Что Гомер?

Сильней лошадей, солдат, солнца, смерти

и Нила,

Семинебесных сфер

Кристальная гармония меня оглушила,

Тимпан, воркуй!

Труба, играй!

Вой, бей!

Вихрь голубей!

Орлов клекот!

Стон лебедей!

Дух, рей,

Вей, вей,

Дверей

Райских рай!

Рай, рай!

В руке у меня был полированный камень,


Еще от автора Михаил Алексеевич Кузмин
Крылья

Повесть "Крылья" стала для поэта, прозаика и переводчика Михаила Кузмина дебютом, сразу же обрела скандальную известность и до сих пор является едва ли не единственным классическим текстом русской литературы на тему гомосексуальной любви."Крылья" — "чудесные", по мнению поэта Александра Блока, некоторые сочли "отвратительной", "тошнотворной" и "патологической порнографией". За последнее десятилетие "Крылья" издаются всего лишь в третий раз. Первые издания разошлись мгновенно.


Дневник 1905-1907

Дневник Михаила Алексеевича Кузмина принадлежит к числу тех явлений в истории русской культуры, о которых долгое время складывались легенды и о которых даже сейчас мы знаем далеко не всё. Многие современники автора слышали чтение разных фрагментов и восхищались услышанным (но бывало, что и негодовали). После того как дневник был куплен Гослитмузеем, на долгие годы он оказался практически выведен из обращения, хотя формально никогда не находился в архивном «спецхране», и немногие допущенные к чтению исследователи почти никогда не могли представить себе текст во всей его целостности.Первая полная публикация сохранившегося в РГАЛИ текста позволяет не только проникнуть в смысловую структуру произведений писателя, выявить круг его художественных и частных интересов, но и в известной степени дополняет наши представления об облике эпохи.


Анатоль Франс

Критическая проза М. Кузмина еще нуждается во внимательном рассмотрении и комментировании, включающем соотнесенность с контекстом всего творчества Кузмина и контекстом литературной жизни 1910 – 1920-х гг. В статьях еще более отчетливо, чем в поэзии, отразилось решительное намерение Кузмина стоять в стороне от литературных споров, не отдавая никакой дани групповым пристрастиям. Выдаваемый им за своего рода направление «эмоционализм» сам по себе является вызовом как по отношению к «большому стилю» символистов, так и к «формальному подходу».


Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро

Художественная манера Михаила Алексеевича Кузмина (1872-1936) своеобразна, артистична, а творчество пронизано искренним поэтическим чувством, глубоко гуманистично: искусство, по мнению художника, «должно создаваться во имя любви, человечности и частного случая». Вместе с тем само по себе яркое, солнечное, жизнеутверждающее творчество М. Кузмина, как и вся литература начала века, не свободно от болезненных черт времени: эстетизма, маньеризма, стилизаторства.«Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро» – первая книга из замышляемой Кузминым (но не осуществленной) серии занимательных жизнеописаний «Новый Плутарх».


Мечтатели

Критическая проза М. Кузмина еще нуждается во внимательном рассмотрении и комментировании, включающем соотнесенность с контекстом всего творчества Кузмина и контекстом литературной жизни 1910 – 1920-х гг. В статьях еще более отчетливо, чем в поэзии, отразилось решительное намерение Кузмина стоять в стороне от литературных споров, не отдавая никакой дани групповым пристрастиям. Выдаваемый им за своего рода направление «эмоционализм» сам по себе является вызовом как по отношению к «большому стилю» символистов, так и к «формальному подходу».


Письмо в Пекин

Критическая проза М. Кузмина еще нуждается во внимательном рассмотрении и комментировании, включающем соотнесенность с контекстом всего творчества Кузмина и контекстом литературной жизни 1910 – 1920-х гг. В статьях еще более отчетливо, чем в поэзии, отразилось решительное намерение Кузмина стоять в стороне от литературных споров, не отдавая никакой дани групповым пристрастиям. Выдаваемый им за своего рода направление «эмоционализм» сам по себе является вызовом как по отношению к «большому стилю» символистов, так и к «формальному подходу».