Невидимые - [36]

молодые карманы зашей.

Слышишь — бедную Галлию губят,

неподкупному карлику льстят,

благородные головы рубят —

обожженные щепки летят

и теряются в автомобильных

пробках, в ловчих колодцах очей

голубиных. До луврских ткачей

и до их гобеленов обильных —

что им, звездам Прованса, холмам

обнаженным, где римский роман

завершается? И — не свобода ли

есть первейшая ценность? О да!

Но ее одурманили, продали.

В коммунальном стакане вода

подземельная пузырится.

Дождь — каштановый, устричный — льет

в Фонтенбло. Обнищавшая птица

(скажем, сыч) воровато клюет

беспризорные зёрна. Пшеничные?

Нет, ячменные. Видимо, личная

не сложилась, да и подобрать ли

рифму к милостыне? Черное платье

тоже вымокло, солнцу назло.

Нелегко. И тепло. И светло.

***

От картин современных горчит в глазах, а от музыки клонит в сон,

а перед сном, братом известно чего, под окном опавшие листья (рябины? клена?

в лубяной собирают короб. Всяк виноват перед всяким, особенно если он

не способен любить или быть любимым. Стакан граненый, орех каленый,

у постели больного бородатый, важный шаман в белотканой ризе

с выдолбленным хрустальным посохом, полным незамерзающей ртутью,

на одном из трех надгробных камней читает протяжное: «Кажется, это кризис

доброму молодцу на кривом жеребце, застывшему на перепутье.

Как заметил один растлитель, с прибаутками приобретая путевку в ад,

любая хворь приближает к предбаннику вечности (там на крюках окалина,

там мелкие капли напрасного дихлофоса на мокрицах и пауках, там спят

вповалку, и не видят даже ночных кошмаров). Надо ковать железо, пока оно

светится и не ржавеет, пока наковальня крепка — но молот, пожалуй, стал

неподъемен. Даже гвоздя завалящего не выходит, даже ножа, не говоря о,

скажем, добротной подкове или узком копье. Остывающий мой металл,

мой беспомощный коновал, для чего мы так судорожно и упрямо

то распеваем псалмы, поворотясь кровоточащей спиною к нехитрым глазам врага,

то на песке синайском вечнозеленой веткой кресты и свастики чертим —

неужели затем, чтобы на лобном месте чужие дети кричали: «Ага!

Афанасий Дементьевич, что ж получается? Значит, ты тоже смертен?»

***

Когда с сомнением и стыдом

ты воротишься в отчий дом,

сдаваясь нехотя на милость

минувшего, мой бренный друг, —

очнешься, осознавши вдруг,

что все не просто изменилось,

а — навсегда. И сам нальешь

за первый снег, за первый дождь

поникших зим, погибших вёсен,

истлевших осеней. Они

не повторятся, извини,

лосинам не воскреснуть в лося.

Младенец учится ходить —

и падает, и плачет. Сыть

собачья, травяной мешок ли —

а что хохочем за столом

и песни старые поем —

пройдет и это. Как промокли

шатающиеся у окна,

как незабвенна и страшна

весна, как сумерки лиловы!

Прошедшего, к несчастью, нет —

оно лишь привидение, бред,

придумка Юрия Петухова.

И все-таки — вдвоем, втроем

вступить в зацветший водоем,

где заливается соловьем

неповторимый Паваротти —

и мы, как на поминках, пьем,

за то, как мир бесповоротен

***

Если мне и дано успокоиться —

сами знаете, где и когда.

«Перемелется». «Хочется-колется».

«Постарайся». «Не стоит труда».

В измерении, где одинакова

речь борца и бездомного, где

стынет время хромого Иакова,

растворяясь в небесной воде,

еще плещется зыбкая истина,

только приступ сердечный настиг

чайку в небе… La bella e triste. На

океан, на цикаду в горсти

месяц льет беспилотный, опаловый

свет, такой же густой, как вчера.

Сколько этот орех ни раскалывай —

не отыщешь, не схватишь ядра…

И шумят под луною развалины,

пахнет маслом сандаловым, в дар

принесенным. «Как ты опечалена».

«А чего ты еще ожидал?»

«Не сердись». Мне и впрямь одиноко,

как бывает в бесплодном труде

не пророку — потомку пророка,

не планете — замерзшей звезде…

***

Когда кажется слишком жесткой кровать, и будильник сломался, или

вдруг наручные начали отставать (а раньше всегда спешили),

и не в силах помочь ни новый завод, ни замена батарейки,

а на дне кармана внезапно блеснет монеткою в три копейки

(встрепенись, нумизмат, конопатый пострел!) жалкое прошлое — бей тревогу.

Все это значит, что ты постарел, что, выражаясь строго,

виноват (и не в силах уснуть) перед Богом — Бог с ним, но и перед

самим собой — и пора навостряться в путь, в который никто не верит.

Все это значит, что мир обогнал тебя, что в озябшей сухой ладони

не аммонал, а веронал, что вряд ли улыбчивый ангел тронет

тебя за плечо в мартовской тишине ночной, чтобы в восторге

беспричинном взглянуть за окно, где привкус лимонной корки

в морозном небе, арабская вязь, и планеты бессонные, сторожевые

проповедуют липам и тополям, смеясь, искусство жизни впервые.

А еще это значит, что циферблат — не лицо, а лишь круг —

ну о чем ты подумал? — ада.

И на стрелки уставясь, переводя их назад, ни о чем его не проси. Не надо.

***

Каждое солнце — атом, но и каждое сердце — стон.

И поэтому черномраморным вечером, на излете хмеля,

наступает время, — вздрагивая, холодея, — размышлять о том,

что происходит на самом деле

после дня рождения (развеялся и погас

звон стаканов). Царь творенья, кряхтя, на четвереньках ловит

настырную крысу. То есть время фантомных зачатий, час

то незваных мучений совести, то ускользнувшей в небытие любови.

Тихо. Только полено сосновое в печке взрывается и трещит.