Невидимые - [38]

вероятней всего, не последнее,

не мужское, не женское — среднее,

не блаженство — но вряд ли несчастие,

и коварное, и восхитительное

прилагательное (не причастие,

и тем более не существительное) —

приближается, буйствует, кается,

держит кости в кармане горелые,

и когда не поет — заикается,

подбирая слова устарелые —

а навстречу ему безвозмездное,

исчезающее, непреложное,

пусть беззвёздное — но повсеместное,

и безденежное, и безнадёжное.

Что, монашек, глядишь с недоверием?

Видно заживо, намертво, начисто

надышался ворованным гелием —

вот и кашляешь вместо акафиста,

дожидаешься золота с голодом,

долота, волнореза железного —

не знаком с астероидным холодом

или вспышкой костра бесполезного

***

Мороз и солнце. Тощая земля

в широких лысинах, припудренных снежком,

почтовый ящик пуст. Читай, работы не прислали.

Весь день я отдыхаю от души.

То запускаю самодельный сборник

советских песен, то, поеживаясь, смотрю

чудовищные сталинские ленты

по телевизору, то попиваю водку,

то антологию «Стихи тридцатилетних»

дотошно перелистываю, где

чешуйчатые бурлюки и айзенберги

на мелководье бьют упругими хвостами,

где маленькие бродские из норок

потешные высовывают мордашки,

где уцененные цветаевские барби

тугие силиконовые грудки

показывают публике… Как славно!

Вот юркий притаился кушнеренок

в руинах Петербурга, не заметив

большого маяковского хорька

поблизости, вот серенький айги

летит с огромной коркой, детка-брюсов

под плинтусом усами шевелит…

Бог в помощь вам, друзья мои! Все лучше,

чем торговать дубленками, писать

в «Российскую» иль «Новую» газету,

ширяться героином и т. п.

Точней рифмуйте, образы поярче

ваяйте, да синекдоху-голубу

не обижайте, алкоголем не

злоупотребляйте, и не забывайте,

с какою горькой завистью на вас

глядит из ада робкий Баратынский,

и как пыхтят в ночи дальневосточной

четыре вора, что на переплавку тащат

сто шестьдесят кило отменной бронзы —

запоздалый памятник, точнее, кенотаф

воронежскому жесткоглазому щеглу.

***

Упрекай меня, обличай, завидуй,

исходи отчаяньем и обидой,

презирай, как я себя презираю,

потому что света не выбираю —

предан влажной, необъяснимой вере,

темно-синей смеси любви и горя,

что плывет в глазах и двоится стерео —

фотографией северного ночного моря.

Что в руках у Мойры — ножницы или спицы?

Это случай ясный, к тому же довольно старый.

Перед майским дождиком жизнь ложится

разноцветным мелом на тротуары.

Как любил я детские эти каракули!

Сколько раз, протекая сиреневым захолустьем,

обнимались волны речные, плакали

на пути меж истоком и дальним устьем!

Сколько легких подёнок эта вода вскормила!

Устремленный в сердце, проходит мимо

нож, и кто-то с ладьи за пожаром мира

наблюдает, словно Нерон — за пожаром Рима.

***

Я позабыл черновик, который читал Паше Крючкову

на крылечке заснеженной дачи, за сигаретой «Ява

Золотая» и доброю рюмкой «Гжелки». Ну что ж такого!

Все равно будет месяц слева (считал я), а солнце справа,

будет мартовский ветер раскачивать чудо-сосны,

угрожая вороньим гнездам, и снова мы будем вместе,

приглушив басы, безнадежно слушать грустный и грозный

моцартовский квартет. Только слишком долго пробыл в отъезде,

а жилье скрипучее тем временем опустело. Алые волны-полосы

заливают небо. Вечер над темной Яузой чист, неуёмен, влажен.

Немногословный профессор А. упрекает меня вполголоса —

дотянул, говорит, до седых волос, а ума не нажил,

Но рассуждая по совести, братия — ну какой из меня воин!

То бумажным листам молился, то опавшим, то клейким листьям.

Безобразничал, умничал, пыжился — и на старости лет усвоил —

что? — только жалкий набор подростковых истин.

Вечер над Яузой освещен кремлевскими звездами —

якобы из рубина, а на самом деле даже не хрустальными. Тает

черный снежок московский, и если поддаться позднему

откровению, то и Федор Михайлович — отдыхает.

Ну и Господь с ним. Есть одно испытание —

вдруг пробудиться от холода где-то к исходу ночи

и почувствовать рядом теплое, призрачное дыхание,

и спросить «ты любишь меня?» и услышать в ответ «не очень».

***

…и рассуждал бы связно, да язык мой

не повинуется, и речи неродной

страшны созвучия. Так становилась тыквой

карета Сандрильоны, коренной

преображался в крысу, и так далее.

Спешишь, подружка-муза? Не с руки

опаздывать? Не в дальней ли Италии

хрустальные такие башмачки

ты обронила? Здравствуй, рифма тощая,

привет тебе, всеобщий черный брат!

Мне холодно, а выражаясь проще, я

забыл, как звезды нищие горят

над жалобной арбатскою пекарней,

над каланчой пожарной, над — над — над —

споткнись, красавица. Оскудевает дар мой,

жизнь прогибается, лепечет невпопад —

и обрывается набором глоссолалий —

то «я тебя люблю», то «весь я не умру».

Дифтонгов в русском нет — лишь время, словно калий

цианистый, пылит на мировом ветру,

и ночь, подельница обиженных циклопов

и пифий, переводит — как поет —

дыхание, ненадолго заштопав

ветшающий, животворящий небосвод.

***

Жизнь, пыль алмазная, болезный и прелестный

апрельский морок! Бодрствуя над бездной,

печалясь, мудрствуя — что я тебе солгу,

когда на итальянское надгробье

вдруг в ужасе уставлюсь исподлобья,

где муж с женой — как птицы на снегу,

когда светило, мнившееся вечным,

вдруг вспыхивает в приступе сердечном,

чтоб вскоре без особого следа