Невидимые - [37]

Хорошо говорить с огнем — вероятно, честнее этого друга

не бывает. Что с тобою, провидец? Зачем твой сыромятный щит

с головой Горгоны отброшен в паучий угол?

Наступает время сбора камней, из которых я каждый взвешу,

время замеса глины для табличек, каждая из которых могла бы

рассказать, как Энкиду, прикасаясь к руке Гильгамеша,

рыдал: «Не рубил я горного кедра, не умертвлял я Хумбабу»,

время вступать в неосвященный храм, где — недостойны, случайны —

сумерки жизни плещут неявным пламенем (а шторы давно закрыты),

исполненным нечитаемой и заиндевевшей тайны,

как грошовый брелок для ключей из письменного гранита.

***

Когда зима, что мироносица,

над потемневшею рекою

склонясь, очки на переносице

поправит мертвою рукою,

и зашатается, как пьяница

заблудший по дороге к дому,

и улыбнется, и приглянется

самоубийце молодому —

оглядываясь на заколоченный

очаг, на чаек взлет отчаянный,

чем ты живешь, мой друг отсроченный,

что шепчешь женщине печальной?

То восклицаешь «Что я делаю!»,

то чушь восторженную мелешь —

и вдруг целуешь землю белую,

и вздрагиваешь, и немеешь,

припомнив время обреченное,

несущееся по спирали,

когда носили вдовы черное

и к небу руки простирали

***

Так вездесущая моль расплодилась, что и вентилятор не нужен,

Так беспокойная жизнь затянулась, что и ее говорок усталый

стал неразборчив, сбивчив, словно ссора меж незадачливым мужем

и удрученной женою. Разрастаются в небесах кристаллы

окаменевшей и океанской. К концу десятого месяца

римского года, когда католики празднуют рождество

Искупителя, где-то в Заволжье по степным дорогам носится, бесится

бесприютная вьюга, и за восемь шагов не различишь ничего,

и ничего не захватишь, не увезешь с собою, кроме замерзших болотных

огоньков, кроме льда, без зазоров покрывающего бесплотные своды

воображаемой тверди, кроме хрупкой любви. Всякое слово — отдых

и отдушина. Где-то в метели трудится, то есть молчит, белобородый

Санта-Клаус, детский, незлой человек, для порядка похлестывая говорящего

северного оленя, только не знаю, звенит ли под расписной дугой

серебряный колокольчик, потому что он разбудил бы зимующих ящериц

и земноводных, да и утомленных елкою сорванцов-баптистов. Другой

бы на его месте… «Прочитай молитву». «В царство степного волка

и безрассудной метели возьми меня». Вмерз ли ночной паром

в береговой припай? Снежная моль за окном ищет шерсти и шелка,

перед тем, как растаять, просверкав под уличным фонарем.

***

Прижми чужую хризантему

к груди, укутай в шарф, взгляни

в метель. Младенческому телу

небес так холодно. Одни

прохожие с рыбацкой сетью

в руках рыдают на ходу,

иные буйствуют, а третьи,

скользнув по облачному льду,

уже ушли в края иные,

в детдом, готовящийся нам,

где тускло светятся дверные

проемы, где по временам

минувшим тосковать не принято —

и высмеют, и в ПТУ

не пустят. Что ты, милый. И не то

еще случается. Ау,

мой соотечественник вьюжный.

Как хрупок стебель у цветка

единственного. День недужный

сворачивается — а пока

ступай — никто тебя не тронет,

лишь бесы юные поют —

должно быть, Господа хоронят,

Адама в рабство отдают…

***

Видишь ли, даже на дикой яблоне отмирает садовый привой.

Постепенно становится взгляд изменника медленней и блудливей.

Сократи (и без того скудную) речь до пределов дыхания полевой

мыши, навзничь лежащей в заиндевелой дачной крапиве,

и подбей итоги, поскуливая, и вышли (только не и-мэйлом, но авиа —

почтой, в длинном конверте с полосатым бордюром, надписанном от руки)

безнадежно просроченный налог Всевышнему, равный, как в Скандинавии,

ста процентам прибыли, и подумай, сколь необязательны и легки

эти январские облака, честно несущие в девственном чреве

жаркий снежок забвения, утоленья похмельной жажды, мягкого сна

от полудня и до полуночи, а после — отправь весточку Еве

(впрочем, лучше — Лилит или Юдифи), попросив об ответе на

адрес сырой лужайки, бедного словаря, творительного

падежа — выложи душу, только не в рифму, и уж тем более не

говорком забытых Богом степных городков, где твердая тень его

давно уже не показывалась — ни в церкви, ни на вокзале, ни во сне

местной юродивой. И не оправдывайся, принося лживую клятву перед кормилом

Одиссея — не тебя одного с повязкою на глазах в родниковую ночь увели,

где, пузырясь, еще пульсирует время по утомленным могилам

спекшейся и непрозрачной, немилостивой земли.

***

Одним хлыстовское радение, другим топорное наследие

революционной академии, юродство ли, трагикомедия —

не успокаивается дух воинственный, стреляющий в коршуна и аиста,

стремится к истине единственной, отшатывается, задыхается,

но — то ли ветер с юга, то ли я, один под облаками серыми,

запамятовал, что история богата скорбными примерами

предательства и многобожия, да снежной крупкой безымянною,

что сыплется над светлокожею равниной, над открытой раною

отвергнутого человечества… А мне твердят — свобода лечится

другой свободой, над тобой еще, постой, сгустится время влажное,

как бы мамаево побоище, где плачут дети гнева княжьего, —

нет, мне роднее муза дошлая, сестрица пьяницам, поющим о

нерастревоженности прошлого и невозможности грядущего.

***

Черно-белое, сизое, алое,

незаконное, злое, загробное,

нелюбимое и небывалое,

неживое, но жизнеподобное —