Невидимые - [34]

Сладкая дрема сердца неосторожным словом

нарушается. Здравствуй и тут же прощай,

серая волчья

или мышиная. Эти гроздья

дачной черной смородины, в росе ли,

в изморози, эти толстые гвозди

в фартуке у палача — сколько хмеля

суждено еще… Не особо. Господи верный!

Для кого же ты, бедный, рыдал, упрекая

сам себя на кресте? Тверди безмерной

не углядеть. Ночь густая такая —

спелая, червивая тьма, да кроличьи уши

торчат из норы. Мед и спирт. Плач и сон.

Теплится подорожник на обочинах суши,

океана и всяких безродных времен.

***

Виталию Дмитриеву

Мил мне театр, завораживают и его герои,

и оркестровая яма, и софиты, и глубокая сцена.

В революционной опере «Море крови»,

поставленной в честь столетия Ким Ир Сена,

дева в рубахе белой отдает молодую

жизнь (то есть превращается в гниль и кости)

за истину революции, перед смертью дуя

в корейскую длинную флейту. Плача от злости,

южный (бело)кореец — японский шпион, должно быть —

не может утешиться даже сенбернаром на гриле.

Хор сержантов грохочет. Кусай свой отросший ноготь

и завидуй. На зрителях — синие френчи. Что бы ни говорили,

общество, спаянное ради великой цели,

держится не на ментах, а именно на таких моментах,

когда переполненный зал (при весьма натуральном расстреле

белокорейца) захлебывается в бурных аплодисментах,

переходящих в овацию. Силой народной власти

воскресли и сенбернар, и девица. О, страсти мира

в революционной опере «Трудное счастье»,

поставленной в честь столетия Ким Чен Ира…

***

Вот гениальное кино,

к несчастью, снятое давно —

июльский дождь, и черно-белый

пейзаж Москвы оцепенелой,

сиротской, жалкой, роковой…

Не над такою ли Москвой,

когда снежит, когда озябли

гвардейцы у ворот Кремля,

и мерзнет черная земля,

неспешно реют дирижабли?

Не здесь ли дворник-понятой,

певец гармонии святой,

считает перед сном до сотни,

не здесь ли ёжится щенок

и юркий черный воронок

вдруг тормозит у подворотни?

Нет, не тревожься. Этот кин

хоть посвящен, да не таким

угрюмым снам. Былые страхи

ушли, настал ракетный век,

и незадачливый генсек,

вспотев в нейлоновой рубахе,

о светлом будущем поет.

Кондуктор сдачу выдает,

троллейбус синий обгоняет

прохожего. Бассейн «Москва»

исходит паром. Дерева

бульвара дремлют, и не знают

грядущего…

***

Скиталец, тихая душа,

как и пристало полукровке,

свистит, к бухгалтеру спеша

с отчетом о командировке.

Робеет, взор потупив, чист,

как бы младенец на картине

Целкова, со счетами из

несуществующих гостиниц…

А где он все же ночевал?

Где уставал? Где горевал?

Какую, спрашивается, ксиву

сжимал в кармане пиджачка

нечищеного? Облака

сгущаются, синеют. Ива

неслышно клонится к воде.

Свобода всюду и нигде —

светла, обидна, тугоплавка…

Сквозь бифокальные очки

уставил узкие зрачки

аудитор в липовую справку.

А где же деньги на постой?

Должно быть, музыкой простой

во имя странствий обернулись,

в тех временах, где воздух чист,

где пел безносый баянист

про тишину осенних улиц.

***

После пьянки в смоленской землянке —

рядовым, а не спецпоселенцем —

Дэзик Кауфман в потертой ушанке

курит «Приму» у входа в Освенцим.

Керосинка. Сгоревшая гренка.

Зарифмованным голосом мглистым

несравненная Анна Горенко

шлет проклятье империалистам.

«Нет, режим у нас все-таки свинский».

«Но и борькин романчик — прескверный».

Честный Слуцкий и мудрый Сельвинский

«Жигулевское» пьют у цистерны.

И, брезгливо косясь на парашу,

кое-как примостившись у стенки,

тихо кушает пшенную кашу

постаревший подросток Савенко.

Штык надежен, а пуля — дура.

Так и бродим родимым краем,

чтя российскую литературу —

а другой, к сожаленью, не знаем.

А другой, к сожаленью, не смеем.

Так держаться — металлом усталым.

Так бежать — за воздушным ли змеем,

за вечерним ли облаком алым…

***

В этот час безопасней про третьих лиц

размышлять. Попробуй останови

хворь пространства, единственной смерти рост

в каждой клетке космоса. Рысьих лап

тяжелы удары. Остыл, ослаб

царь одышки, кашля ночного раб,

ветер севера, мой безрассудный друг,

мой безвременный, мой неопрятный брат

вырывает чашу из женских рук

гневен, выспренен, не в своем уме,

не ища привязанности ни в ком

помутневшим оком светя во тьме,

он становится собственным двойником,

в раннем детстве умершим близнецом,

молодцом, забывающим мать с отцом

ради черствой горечи, ради нег

безымянных, светлых, как первый снег

в дачной местности, заглушающий перекличку

электричек. Зажечь ли о свечку спичку

и прикрыть ладонью? Уснуть? Уйти?

Улетай, мотылек, ускользай, лети…

***

Кризис среднего возраста — вещь тривиальная. Дело

в том, что современному обществу свойственно преклоняться

перед молодостью. Но Фортуна-злодейка давно продела

золотую нитку в иголку, и к вечеру не желает знаться

с надоевшим клиентом, всезнайкою и задрыгой.

Между тем он смертельно устал. Наклонившись над пыльной книгой,

он не слышит ни в полдень, ни ночью, ни спозаранку,

как со двора зовут его сверстники поиграть в орлянку,

в помутневшее зеркало глядя, он не замечает даже,

как жена, глотая черные слезы, молчит над пряжей,

он забыл, что четвертый ангел от Иоанна

вылил чашу свою, скорбя, на солнце, что безымянна

тварь земная, покуда — что мышь по васильковому полю —

не побежит от своего творца, в чудном страхе стремясь на волю.

«Эй, — твердит, — молодежь моя, где вы, ученики мои?