Неупокоенные - [2]

Минна взяла девочку за руку и потянула назад.

– Ничего не трогай, Эми! Тут очень много микробов.

Девочка, Эми, послушно отошла. Минна тем временем сделала несколько робких шагов по кухне, выставив руку вперед, как будто шла в темноте. Как только она дошла до кухонного стола, то схватилась за него и издала странный звук – что-то между вздохом и смешком.

– Этот стол, – сказала она, – на деле он еще страшнее, чем в воспоминаниях. Господи, он совсем не умел избавляться от вещей.

– Вот, что и требовалось доказать, – сказала Сандра довольно, – Минна выросла бездушной стервой. Я всегда знала, что так будет.

– Замолчи, Сандра.

За многие, многие годы моего пребывания здесь, в этом доме, в новом теле, моя вера в христианскую концепцию загробной жизни подверглась серьезной критике и переосмыслению. Но в одном я уверена точно: влачить свое существование с Сандрой – это определенно ад.

– Любая красивая девочка…

– Замолчи!

Бедная Минна. Я бы не сказала, что она была моей любимицей, но мне все равно было ее жаль.

Эми хотела выйти из кухни, но Минна остановила ее.

– Солнышко, останься пока здесь, ладно? На минутку, – затем она позвала чуть громче. – Трентон! Ты должен это увидеть!

У меня больше нет сердца, поэтому сказать, что оно забилось чаще, было бы неточным. Но что-то во мне, точнее в том, что от меня осталось, задвигалось быстрее. Да, я ужасно хотела увидеть Трентона. Он был самым красивым ребенком в семье – светлые волосы, легкие, словно перья, и глаза ярко-голубые, как летнее небо. Уже в четыре или пять лет у него был такой печальный взгляд, как будто он пришел в мир, ожидая увидеть необыкновенную красоту, а теперь страдал от разочарования.

Но юноша, который вошел в дом, почти вдвое согнувшись под весом сумок и волоча за собой чемодан на колесиках, не был Трентоном. Это был высокий, костлявый, угрюмого вида подросток с грязными темными волосами в черной толстовке и длинных джинсах с потертым низом.

– Что ты туда напихала? – ворчал он.

Трентон не без усилия распрямился и скинул обе сумки с плеча на пол, а после протащил чемодан через дверной проем.

– Там что, кирпичи?

Сандра захохотала.

– Это не он. Это невозможно, – пробормотала я, невольно повторяя ее фразу при виде Минны.

– Это он, – сказала Сандра, – посмотри ему в глаза.

Она была права: под его совершенно некрасивым лбом – выдающимся вперед и покрытым россыпью прыщей – были все те же небесно-голубые пронзительные глаза, обрамленные по-девичьи густыми ресницами.

– Ну надо же! – воскликнула Минна. Она наклонилась вперед и слегка надавила руками на кухонный стол, как будто проверяя – настоящий ли он. – Мы называли его Паучком. Ты помнишь?

Трентон промолчал.

Это был белый пластиковый стол – «акриловый пластик», как мне сразу же доложила Сандра, едва его доставили – с кривыми ножками, чья изогнутая форма делала его похожим на паука, притаившегося в углу. Он стоил пятнадцать тысяч долларов – Ричард Уокер любил говорить об этом своим гостям. Мне стол всегда казался жутко уродливым. Сандра сказала, что я ничего не понимаю в современном искусстве.

– Все современное уродливо, – говорила она. Что ж, хотя бы в этом мы с ней были солидарны.

Многие года Паучок прорастал через меня. Наверное, лучше сказать рос во мне, как и все прочие вещи в этом доме. Этот стол связан со многими воспоминаниями: Минна прячется под ним, прижимая потемневшие коленки к груди; Трентон вырезает открытку на День Святого Валентина ножницами с неровными краями, его пальцы липкие от клея; Ричард Уокер сидит на своем обычном месте, положив голову на стол, на следующий день после того, как Кэролайн навсегда покинула его; перед ним лежит аккуратно сложенная газета, рядом в чашке остывает кофе. А свет сначала разгорается, потом наступают сумерки, и он постепенно гаснет, пока от него не остаются только длинные золотистые полосы, которые прорезают комнату по диагонали и разделяют Ричарда от плеча до бедра.

Другие воспоминания – о местах и событиях моей прежней жизни – скользили рядом с этими. Такова их природа. Вино превращается в кровь, просфора – в тело, а ножки стола – в шпили церкви, которые белеют на фоне голубого неба. Нити паутины в кустах черники за домом в Ньюпорте, где я провела детство, вьющиеся среди веток, как серебристое кружево; удовольствие от вкуса яичницы и хлеба, съеденных в одиночку на ужин – все это было в том столе.

– Тут воняет, – сказал Трентон.

Минна взяла кружку с кофе со стола и направилась к раковине. Она открыла кран, вода разбила на куски застарелую плесень в чашке, а Минна спустила ее в слив. Она двигалась так, словно ее поражали маленькие электрические разряды – быстро и резко. Так же было и в детстве: она спокойно сидела на полу. А потом залезла на кухонную стойку и – бах! – ударила ручкой по раме.

Сейчас Минна наклонилась вперед и также ударила по раме. Задвижка поддалась, и окно открылось наружу. По кухне распространились запахи Внешнего мира. Это было как прикосновение чьей-то ладони к лицу.

– Смотри-ка, – сказала она Трентону, – все по-прежнему.

Он пожал плечами и засунул руки в карманы толстовки. Я не могла поверить, что этот странный, нескладный, угрюмый подросток – мой прекрасный и печальный Трентон, который любил лежать на озаренном солнцем полу столовой, свернувшись калачиком, как кот, а я была рядом – так близко, что могла слышать его дыхание.