Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [91]

и отклику снизу. В городах, на производствах пресса играла роль самостоятельного актора, позволявшего индивидам и группам индивидов использовать риторику пропагандистов. Для социалистической публичной сферы не была принципиально важной демаркация между приватным и публичным. Вместе с тем эта публичная сфера не сводилась к тому, что Хабермас называет «репрезентацией». Локальные массмедиа социалистической публичной сферы были частью функционирования производственных и бытовых процессов, сконцентрированных в растущем советском городе и охватывающих относительно небольшое количество индивидов – работников конкретных предприятий и организаций. Основой для взаимодействия индивидов в публичном поле были в данном случае не отношения равных частных лиц, обсуждающих общие вопросы, а соревнование равных участников производственного процесса, обменивающихся жалобами, похвалами и обязательствами. Структура этой публичной сферы определялась не только общими чертами плановой экономики (товарный дефицит, соревнование, отсутствие частной собственности), но и социально-экономическим ландшафтом советского города эпохи индустриализации. Именно форсированное промышленное строительство, носившее проектный характер – строительство социализма, – наделяло соревнование смыслом. По мере завершения строительного проекта, своего исходного контекста формирования, социалистическая публичная сфера начинала функционировать иным образом; А. Юрчак называет это «перформативным сдвигом», связанным с исчезновением того метадискурса, который был способен изменять господствующую идеологию из внешней позиции. Теперь идеологический язык свелся к поддержанию формы, а не к «более-менее точному описанию фактов» (рабкоры Зоркий и Новый были бы этим недовольны!), а главным принципом «символического режима» стал «принцип вненаходимости». В позднесоветском обществе возникали «новые, неожиданные смыслы, интересы, отношения, способы существования, виды субъектности, сообщества и публики»[727]. Этот процесс можно считать процессом возникновения разных форм приватного в такой публичной сфере, которая была для этого в наименьшей степени приспособлена.

Остается кратко рассмотреть вопрос о том, существует ли преемственность между социалистической публичной сферой и реалиями современного постсоветского пространства. Может показаться, что такая преемственность существует. В конце концов, «материальные ценности» советской экономики, то есть те самые заводы и предприятия, работу которых когда-то позволяла организовывать социалистическая публичная сфера, после исчезновения породившей их экономики продолжили функционировать в новых, рыночных условиях, оказывая влияние на складывающуюся постсоветскую экономику. Никуда не исчезли и сложившиеся в социуме связи, приобретенные людьми навыки и умения – все эти «кирпичики» планового хозяйства оказались теперь материалом для возведения здания рыночной экономики…

Но с социалистической публичной сферой этого не случилось, ведь она – как и буржуазная публичная сфера, описанная Хабермасом, – не сводилась к инфраструктуре (медиа) либо к индивидам, участвовавшим в ней. Оставались в рабочем состоянии типографские производства и бумажные фабрики, сохраняли свои навыки публицисты, корреспонденты и художники, а на стены по-прежнему можно было вешать плакаты и стенгазеты. Однако исчезновение плановой экономики и распад советского государства означали полный и мгновенный крах социалистической публичной сферы. Сохранение одного из этих слагаемых, пожалуй, могло бы задержать крах: даже при изменении социально-экономической основы политическая «надстройка» была бы способна инкорпорировать отдельные элементы социалистической публичной сферы в новые реалии. Этого не случилось, и сегодняшняя российская публичная сфера, хотя и использовала старую инфраструктуру для своего роста, принципиально отличается от советской, а потому обязательным условием для ее содержательного анализа является отказ от заведомо тупиковой аналогии.

Анна Ганжа «И все мы похожи слегка на детей» Производство публики в советском цирке

Мириам Нейрик начинает свою книгу, посвященную истории советского цирка[728], рассказом о смерти Юрия Никулина в августе 1997 года и сопровождавшей ее беспрецедентной общественной реакции[729]. Нейрик отмечает уникальность разделяемой миллионами бывших советских граждан и преодолевающей любые социальные барьеры любви к человеку, делом жизни которого был цирк. Эта всенародная любовь к Никулину как к олицетворению советского цирка обязывает исследователя рассматривать цирк в СССР не только как популярное массовое зрелище, но и как важнейший коллективный опыт, опыт публичности, объединявший большинство советских людей[730].

Для того чтобы прояснить характер советской цирковой публичности и ее радикальной трансформации на протяжении нескольких десятилетий, необходимо обратиться к истории публичного. Ханна Арендт относит слово «публичный» к миру, понимаемому как пространство всеобщей открытости, видимости и слышимости, конституируемое совместной политической деятельностью людей. Гарантией реальности мира как публичного пространства является соединение множественности частных перспектив и тождества общего дела – полиса, республики