Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [196]

.

Ценность данного сборника состоит в систематической работе авторов с социальными вопросами, впервые заданными Хабермасом и его критиками. Понятие «публичная сфера» для его составителей не просто полезный концепт для работы с русскоязычными материалами. Весь сборник построен вокруг двух ключевых вопросов: что происходит, когда теория или, лучше, теории публичной сферы применяются к разным периодам русской истории и как, в свою очередь, русские кейсы могут уточнять или сгущать существующие концептуализации публичности? Отталкиваясь от этих двух взаимосвязанных центральных вопросов, авторы задают другие, более детальные: какие формы и функции принимала публичная сфера в течение российской истории? Какие принимает она сегодня? Как и почему режимы публичности менялись в России со временем? Как выглядят их материальные инфраструктуры? Кто формирует эти режимы? Кто ответствен за интервенции и изменения в российской публичной сфере? Наконец, корректно ли говорить о подобной якобы гегемонической сфере или правильнее рассуждать о множественных, противоборствующих «публичных сферах»? И если так, то как разные публичные сферы и дискурсы соотносятся и конкурируют внутри России? Авторы сборника работают с этими вопросами в хронологически упорядоченных главах. Изучая режимы публичности – от культуры публичной речи Карамзина до блогов и политических ток-шоу 2010‐х, – они рисуют масштабное и яркое историческое полотно, а составители справедливо отрекаются от попытки подвести его детали под кальку общих выводов.

И все же трудно не заметить красную нить, проходящую через все работы сборника. Я говорю о теме, звучащей в самом названии книги, – о противоречивости и принципиальном несовершенстве обсуждаемых публичных режимов. О том, что отечественные социальные практики до некоторой степени «свидетельствуют о структурном несовершенстве российской публичной сферы», пишут составители во введении. Действительно, авторы сборника не раз показывают, как нормы классических теорий публичности сталкиваются с не поддающейся четкой регламентации или идеальной концептуализации реальностью. В обсуждаемых анализах реальность основана скорее на парадоксах, разногласиях и произвольностях, чем на общих интересах и консенсусе – центральных концептах ранних теоретизаций публичной сферы. Да, при Александре I действительно ценилось общественное мнение, однако, как показывает Виктория Фреде, на практике политики нередко придавали статус общественного мнения случайным взглядам, делая это исключительно для продвижения собственной политической повестки дня. Да, утверждает Джон Нельсон, в 1880‐е годы императорское разрешение открыть частные театры приветствовалось публикой, но это же решение подпитывало и публичные протесты против царской политики «официальной народности». В послевоенном СССР письма правозащитников на западные радиоканалы и вправду способствовали свободной общественной дискуссии, но, как пишет Ольга Розенблюм, для настоящей публичной полемики этого оказалось недостаточно. Схожий парадокс наблюдался и в 2010‐е годы: тогда публичный медиадискурс, правда, присутствовал, но, по словам Татьяны Вайзер, был предобусловлен «колонизацией основных средств массовой информации и фактической государственной идеологией». А Майкл Горэм показывает, что, хотя видеобитва Алексея Навального и Алишера Усманова является слабой альтернативой полноценной общественной полемике, нашумевшее видеообращение последнего демонстрирует, что правящая элита старается обосновывать свое поведение в соцсетях.

Работа с общественным мнением при Александре I, императорский протестный театр и видеобитвы современных медиа, письма 1960‐х – лишь четыре примера из обширного списка противоречивых, неидеальных и развивающихся российских публичных режимов, которые встречаются в этой книге. В распространенности подобных «несовершенных» публичных сфер в русской истории можно, увы, усмотреть подтверждение клише о России как о несовершенной, нерациональной или «хрупкой» нации[1497]. О том, что русскую историю порой так и прочитывают, свидетельствуют исследования антрополога Дейл Песмен, в начале 1990‐х задавшей жителям Омска вопрос: что означает для вас миф русской души сегодня, в контексте постсоветской общественной жизни? В ответах, пишет Песмен, омичи постоянно возвращались к образам «загадок, гибридности, парадокса, тайны, отсутствия ясности, чудовищности и хаоса», причем они «кооптировали эти „несовершенства“… как положительно оцениваемые аспекты национального характера»[1498].

Подобные прочтения уникально «несовершенной-но-хорошей» русскости интересны для дискурс-аналитиков, но их фактическая основа не особо богата. Более верным и плодотворным мне представляется другой вывод. Как отмечают составители сборника, в русской истории наблюдается как частая смена, так и повторяющаяся неустойчивость делиберативных практик. Рассматриваемые на этом фоне кейсы сборника представляют собой материал, четко показывающий принципиальное – и отнюдь не «уникально русское» – несовершенство публичной сферы. На это более фундаментальное общественное несовершенство – и на коллизию между теорией нейтральной, гармоничной публичной сферы и практикой многоголосной реальности конкуренции и конфликта – неоднократно указывали сами теоретики публичных режимов