Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [187]
У самого понятия «публичное» в России очень непростая история отчасти из‐за его иностранного происхождения, отчасти из‐за ассоциаций с борделем (публичным домом), которые оно вызывало в начале XIX века, но прежде всего из‐за отсутствия в русском языке близких эквивалентов, определяющих соответствующие институциональные структуры и дискурсивные практики. По мысли Олега Хархордина, формированию публичной сферы помешало не только отсутствие среднего класса, читающей публики и мест для публичных собраний – русская языковая культура изначально сводилась к двум основным регистрам, ни один из которых, как правило, не предполагал публичных обсуждений: «Человек либо говорил на бюрократическом языке российских чиновников, либо доверительно общался с друзьями»[1430]. Вместе с искоренением независимых СМИ и публичной критики в советское время эти факторы привели к тому, что Хархордин называет «слабой развитостью критически настроенной и активной публики в современной России»[1431].
К вероятности, что интернет будет способствовать становлению публичной сферы, которая стимулирует гражданскую активность населения и изменение политической ситуации в стране, исследователи еще не так давно относились в лучшем случае скептически. И Дмитрий Голынко-Вольфсон, и Егор Панченко, отметив, что расцвет социальных медиа в России пришелся на 2000‐е годы и совпал с периодом активного развития экономики при Путине, утверждали, что культура Рунета носит в первую очередь развлекательный характер и не приспособлена для политических дебатов в онлайн-режиме. Они, как позже сторонники киберпессимизма, даже предположили, что государству удобно использовать интернет как инструмент контроля: «[В] России социальные медиа не способствуют социальной и политической консолидации общества, а служат инструментом технологического разобщения пользователей. Инфраструктура социальных медиа не востребована российскими пользователями для создания публичного пространства и формирования кибердемократии, а функционирует как трансмедийная платформа для внедрения государственного дискурса»[1432].
Эти скептические взгляды перекликались с позицией Хабермаса, который изначально был критически настроен по отношению к воздействию телевидения и массмедиа в целом на публичную сферу, полагая, что они «лишают человека способности участвовать в дискуссии, отвечать»[1433]. Впоследствии, перечисляя условия, необходимые, чтобы «публичная политическая коммуникация в СМИ способствовала участию общества в законодательном процессе»[1434], он предложил более сложную картину публичной медиасферы, хотя названные им условия: независимые СМИ, свободные и конкурентные выборы, независимая судебная система, обеспечивающая гражданам свободный и равный доступ к законодательству, – в Российской Федерации на сегодняшний день по-прежнему не соблюдаются. В то же время Хабермас был убежден, что «слаборазвитая публичная сфера» – то есть не влияющая на принятие политических решений – все же играет определенную роль, и подчеркивал, что «политическая коммуникация, циркулируя снизу вверх и сверху вниз внутри многоуровневой структуры (от повседневных разговоров в обществе к публичным дискуссиям и дебатам в СМИ в услових слаборазвитой публичной сферы, а затем и к институциональным дискурсам в центре политической системы), в разных областях принимает весьма несхожие формы», поэтому употребление понятия «публичная сфера» в контексте авторитарного российского дискурса в какой-то мере все же оправдано. Именно такие общества со слаборазвитой публичной сферой «стимулируют циркуляцию идей, формирование политических убеждений и общественного мнения, а также развитие коллективных идентичностей»[1435].
Эта мысль тем более актуальна в случае России, если принять используемое Бенклером[1436], а вслед за ним и другими исследователями русскоязычного интернета новое понятие «сетевая публичная сфера». Они рассматривают коммуникацию в интернет-пространстве как «независимую альтернативу офлайн-медиа и политической сфере, находящимся под более пристальным контролем» и отмечают, что «цифровые платформы все чаще выступают в качестве каналов социальной мобилизации и гражданской активности»[1437]. Если говорить именно об «альтернативном» пространстве политической полемики и дискуссии, сразу представляется куда более правдоподобной мысль, что интернет-пользователи могут по крайней мере узнавать, перерабатывать, усваивать и модифицировать факты, мнения и политические суждения, не зависящие от позиции официальных государственных СМИ.
Зизи Папачарисси выдвигает наиболее смелый довод в пользу того, что сетевую политическую коммуникацию можно расценивать как альтернативное публичное пространство: она считает, что классическая модель «публичной сферы» продиктована ностальгией по давнему прошлому, утратила связь с современной действительностью и никак с ней не соотносится. «Идеалы прошлого, – замечает исследовательница, – часто представляли собой идеалы определенной социальной группы или элиты и строились вокруг гендерных, расовых и классовых категорий. При этом участники дискуссии о гражданской активности, публичном дискурсе и современной политической ситуации нередко идеализируют и романтизируют политическую жизнь минувших эпох»
