Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [188]
Подобный «перенос гражданской активности в частную сферу» особенно ярко проявился в путинской России, где свобода СМИ ограничена, и способствовал формированию сетевой публичной сферы, которая, какой бы «слаборазвитой» – если воспользоваться термином Хабермаса – она ни была, все же развязала несколько заметных интернет-дискуссий, оказавших давление на государственные ведомства и заставивших их пересмотреть свои действия, будь то строительство федеральной трассы через чувствительные к загрязнениям подмосковные леса[1440], нарушение правил дорожного движения служебными автомобилями на московских улицах[1441] или фальсификация результатов голосования, в которой избранных кандидатов неоднократно обвиняли после выборов 2011–2012 годов[1442].
Для исследователей, изучающих эволюцию вовлеченности граждан в политическую дискуссию в России, еще большую проблему представляет сложная история отношения к публичным дискуссиям как таковым – а это один из ключевых признаков живой публичной сферы. Как показано в нескольких недавно опубликованных работах, политическая дискуссия оставалась на периферии публичной сферы в России на протяжении почти всей истории ее существования. По мнению Калугина, эта проблема восходит еще к древнерусской дидактической литературе, в которой «сама ситуация спора мыслится как негативное проявление человеческой природы» и которая «настаивала на необходимости демонстрировать смирение, обуздывать гнев, проявлять терпение, а также предписывала избегать словесной конфронтации»[1443]. Это способствовало общей «деполитизации» языка, ставшей особенно заметной, когда в XVIII веке оформилась публичная сфера, так как в итоге сложилась ситуация, в которой люди отказываются «признать в высказывании форму политического участия», а это, в свою очередь, повлекло за собой «разделение обязанностей» – «общественный договор между властью и обществом, в соответствии с которым одни наделяются правом „действовать“, а другие – „говорить“»[1444]. Эти факторы наряду с оформлением более или менее систематизированного и единообразного советского государственного языка на протяжении десятилетий, последовавших за Октябрьской революцией[1445], привели к тому, что в советскую эпоху в публичном дискурсивном пространстве существовало главным образом два типа речи, ни один из которых не способствовал компромиссу или диалогу: «В официальном дискурсе все заранее известно, а коммуникативная модель вовсе не предполагает реального обмена мнениями; в частном дискурсе у участников даже нет цели прийти к единой точке зрения – они „просто разговаривают“, и каждый из них остается при своем мнении»[1446].
На этом фоне гласность, провозглашенная Горбачевым, и первые годы президентства Ельцина, когда на правительственных заседаниях, в эфире и со страниц большей частью свободных от цензуры и независимых изданий регулярно звучали противоположные точки зрения, которые вели к конкретным, систематическим изменениям, выглядят скорее как исключение из правил. Незаконно распустив в 1993 году коммунистическое правительство – что привело к расстрелу Белого дома, – Ельцин демонстративно подтвердил веками господствовавшее убеждение, что верховный правитель в своих действиях может не считаться с голосом народа (в данном случае – избранных этим народом представителей), создав прецедент, оказавшийся губительным для зарождавшейся культуры публичной политической дискуссии в постсоветской России. В период предвыборной кампании 1996 года он отказался вступать в дебаты со своими главными конкурентами, заявив, что такая практика представляется ему пережитком советской «демагогии», в очередной раз проявив враждебность к открытой политической дискуссии, уходящую корнями глубоко в историю страны[1447]. Во второй половине 1990‐х годов Ельцин еще больше подорвал доверие к публичной политической сфере, после того как за счет «заказухи» в СМИ обеспечил себе переизбрание на второй срок вопреки всем аргументам против, а затем вел сомнительные информационные войны, которые во многом способствовали тому, что он окончательно утратил популярность и авторитет в обществе. Когда в 2000 году Путин пришел к власти, он воспользовался этой явной тенденциозностью и коррупцией, снова сделав СМИ, по крайней мере популярные телеканалы, рупором государства, поэтому к моменту его второй избирательной кампании в 2004 году реальная политическая оппозиция уже почти или совсем лишилась возможности обращаться к широкой публике в эфире (см. статью Татьяны Вайзер в этом же сборнике). Само понятие публичной дискуссии несовместимо с риторикой Путина – так, один сторонний наблюдатель замечает: «[Путин] не допускает дискуссии, отвергая саму ее идею, – если не спорить, то и потерпеть поражение в споре невозможно. Путин никогда не обменивается ни с кем мнениями – он информирует»
