Несобранная проза - [12]

Само собой разумеется, что кадетские времена, когда он слушал о «зле мира», а его товарищи сочли за более легкое нажать курок пистолета, чем сделаться, как все другие, – эти времена уже давно прошли, и в этом отношении по внешнему поведению Федор Николаевич ничем не отличался от прочих подпоручиков, только и в любовные истории, и в кутежи он вносил ту же требовательность, бесшабашность и фанфаронство, от чего все они кончались довольно печально. Или он сам вдруг пропадал, когда, казалось, ничто не указывало на близость катастрофы, или добрым людям, которых вокруг него оставалось еще достаточно, проходилось его вытаскивать, спасать и водворять до нового фортеля. Этим-то водворением, кажется, в настоящее время и был занят его круглолицый товарищ.

– Но как же с таким нравом и с такими привычками Федор Николаевич может быть на военной службе? – спросил я.

– Ах, уж и не говорите! Ведь он только прикомандирован к нашему полку и состоит на испытании, а так себя ведет, так себя ведет, как будто нарочно, чтобы офицеры отказались принять его в свою среду.

– А где же он прежде служил и почему переводится?

– Он служил где-то под Выборгом, но и оттуда постоянно убегал, хотя и говорит, что переводится в Петербург, чтобы жить с матерью, но боюсь, что и там он что-нибудь нашкодил, так что переводиться ему почти приходится.

– Но, ведь, он, кажется, живет со своей матушкой?

– А кто его знает, где он живет! Мы с ним вместе обмеблировали квартиру, вышло очень мило, я думал, что Федя успокоится, но через две недели пришлось опять извлекать его из какого-то вертепа.

– Я только удивляюсь, как находятся люди, которые все время возятся с этим Штолем!

– Так, ведь, он очень милый, когда не дурит: добрый и ласковый, он – совершенный ребенок.

Во время этого разговора раздался звонок и явилось милое дитя, отрок Федор. Вид у него был растерянный, и было заметно, что время проводил он не совсем душеспасительно.

– У вас есть что-нибудь поесть? – спросил он, озираясь.

– А вас тут ожидают, – говорю я.

– Кто же меня дожидает?

– А вот, войдите, так увидите.

Как только Штоль увидел своего приятеля, так весь зарей вспыхнул и проговорил:

– Андрюша! Как ты сюда попал?

– Я приехал, чтобы везти тебя в полк. Дело еще можно поправить.

– Так, ведь, меня же в комендантское пошлют?

– Обязательно. Но, ведь, лучше в комендантском посидеть, чем ждать, когда совсем выгонят.

Федор Николаевич, очевидно, с этим не согласился, стал резониться и завел какую-то волынку, что он службу бросит и не то будет продавать нефтяные прииски на Кавказе, которые будто бы подарил ему дядя, не то займется литературой и напишет мемуары Марии Антуанетты.

Андрюша все это выслушал и сказал:

– Отлично! Я против этого не спорю, отсиди в комендантском, выйди в отставку честь – честью и пиши на здоровье мемуары хотя бы Дрейфуса на Чертовом острове; однако, как друг, я тебе этого не советую.

– Отчего же ты мне этого не советуешь?

– Оттого, что и в полку-то, где все-таки тебя любят и относятся как к избалованному ребенку, ты держишься еле-еле, а на воле ты и совсем пропадешь.

– А я без свободы жить не могу.

– Так кто же стесняет твою свободу? Тебе только не позволяют делать глупостей, самому тебе вредных.

– Это не глупости, а серьезное коммерческое дело.

– Это, что ты из полка-то бегаешь, аквариумских лакеев шашкой бьешь и у девиц скрываешься?

– Это я делаю оттого, что я несчастный, и мать у меня не такая, какая мне нужна.

– Что же ты думаешь этим ее исправить?

– Отнюдь нет, но мне самому легче.

– Ты рассуждаешь, как в старину рассуждали пьяные купцы.

– Ну, и что же? Ну, и в старину! Ну, и пьяные купцы, если я так хочу.

– Что же тебе за охота дурацкого самодура строить?

– А вот что хочу, то и строю.

Видя, что разговор принимает какой-то несоответствующий характер, я вступился и говорю:

– По-моему, Федор Николаевич, ваш товарищ совершенно прав. Я вас совсем не отговариваю ни от продажи земель, подаренных вам дядюшкой, ни от того, чтобы вы занялись литературой, но для этого вовсе нет необходимости, чтобы вы покинули службу и, тем более, бросили какую-нибудь тень на свое имя.

– Так что же мне делать, если все люди хамы?

– Тем больше причин не подражать им.

– А разве я им подражаю?

– До некоторой степени, конечно!

Федор Николаевич ничего не ответил и принялся за оставшийся завтрак. Его товарищ молчал, молчал и я. Наконец, Штоль, как ни в чем не бывало, проговорил:

– А что, Андрюша, наши собаки-то живы?

– Ну, конечно. Что же им делается?

– И не разучились через хлыст скакать?

– Нет, без тебя Федор их учил.

Бросив салфетку на стол, Федор Николаевич откинулся и сказал решительно:

– Ну, хорошо, быть по-вашему. В комендантское я сяду, но, если меня там продержат больше десяти дней, то оттуда сбегу. Так вы и знайте.

– Да больше десяти дней не продержат.

– Да уже все равно там, продержат, не продержат, больше этого срока там не останусь, вот мое последнее слово, а теперь разрешите мне пойти умыться.

– Отчего Федор Николаевич так боится комендантского, – спросил я, когда Штоль вышел за двери. – Разве там так нехорошо?

– Особенно хорошего, конечно, мало. Да Федя вовсе и не так боится. Вот если бы он был вольноопределяющимся, да его отправили в дисциплинарный батальон, это было бы другое дело. У нас летом был такой случай: один молодой человек из страху перед этим наказанием даже застрелился.