Несломленная - [40]

– Никто не слушает, что я хочу сказать про себя и свою дочь, – говорит он. – Про то, что мы думаем на самом деле.

– Пойдемте со мной через дорогу на поле для гольфа, где у меня оператор. Я возьму у вас интервью, но только вместе с Еленой, – говорит Марк.

– Откуда я знаю, что вы расскажете правду?

– Я ничего не буду рассказывать – это вы расскажете мне вашими собственными словами, – отвечает Марк.

– Мне нужно поговорить с дочерью, – говорит папа. – Дайте ваш мобильник.

Марк протягивает папе телефон, и он швыряет его о балкон. Часть осколков улетает на 14-й корт, где идет мужской матч. После этого отец замахивается на Марка, будто собираясь его ударить, но несколько мгновений спустя уже предлагает заплатить за телефон. При этом он не извиняется. Он никогда не извиняется.

Он подзывает маму и кричит ей, чтобы она дала ему кредитку. Она достает из сумки American Express, и он размахивает ею у Марка перед лицом, предлагая ему 750 фунтов за разбитый телефон.

Наконец приходят четверо полицейских и уводят его в их импровизированный участок под Центральным кортом. Там он закрывается флагом, как щитом, и провозглашает: «Я не хочу сопротивляться английской полиции».

Я все это время прячусь в раздевалке. Я должна быть на седьмом небе оттого, что прошла в третий круг Уимблдона. Вместо этого меня потряхивает, и я еле сдерживаюсь, чтобы не разреветься. Мне 17 лет, я вхожу в число 30 сильнейших профессиональных теннисисток мира, но мне приходится терпеть это дерьмо. Я отменяю послематчевое интервью. И полиция, и руководство Клуба просят меня привести отца в чувство. Я иду к нему в камеру под Центральным кортом, злая и грустная одновременно. «Это я, что ли, твой родитель? – думаю я. – Почему только я должна разгребать этот бардак?»

Наконец полицейские его отпускают. Руководство турнира разрешает ему вернуться, раз ему не предъявили обвинений. Всеанглийский клуб выпускает пресс-релиз: «Мы будем пристально следить за поведением мистера Докича. Если оно снова опустится ниже приемлемых стандартов, ему будет запрещен вход на территорию турнира». WTA заявляет, что проведет расследование.

Мои менеджеры Джон и Иван не вмешиваются. Они ничего не говорят. Понятно, что никто не хочет ввязываться в это безумие. Разве их можно за это осуждать. Я точно их не осуждаю.

Мне самой хочется провалиться сквозь землю, чтобы никто меня не нашел.

На следующий день в коридорах и на кортах «Уимблдона» я встречаю сочувствующие взгляды. Как же хочется, чтобы все это закончилось и я могла спокойно играть в теннис.

Вдали от посторонних глаз я могу терпеть физическое насилие. Но эти публичные выволочки просто невыносимы. Они меня наизнанку выворачивают. Ощущение стыда сильнее физических страданий, потому что на его прилюдные истерики я повлиять не могу. Я могу справиться с болью, которую он причиняет лично мне. Но его скандальные выходки и их последствия мне неподвластны.

По возвращении в «Трэвел Инн» папа продолжает пить – наверное, чтобы забыться. Он допивается до того, что на следующий день практически ничего не помнит. У меня не хватает духу спросить, почему он так себя ведет, – сомнение в его правоте может обойтись мне слишком дорого.

Наутро у папы и мысли нет, что он сделал что-то не так. Он идет в магазин за своим дешевым вином и содовой и начинает день со спритцера.

Заголовки газет причиняют мне боль, но говорят правду: «Теннисный папаша из ада», «Отец из ада снова за свое». Я стараюсь не смотреть на фотографии отца, укутанного в английский флаг, взятого под руки полицейскими, размахивающего золотой картой American Express. Наконец, я стараюсь не думать о том, что мой папа стал главным психопатом Уимблдона-2000.

Он винит в своем позоре всех вокруг. В его глазах всегда виноват кто-то другой. Моей же реакцией становится ярость, и я вымещаю ее в своем матче. С корта № 13 я сношу американку Бри Риппнер. Я холодно уничтожаю ее под тихим и трезвым взглядом отца – 6:2, 6:1. Мне требуется всего 44 минуты, чтобы избавиться от нее. Я вышла в четвертый круг, еще не проиграв ни сета. Спортивные журналисты сходятся во мнении, что я способна дойти до полуфинала. На корте я чувствую себя неудержимой, хоть за его пределами все и рушится.

В день моего матча с Кристиной Бранди отец ведет себя как паинька. Взгляд у него, как всегда, недовольный, но он хлопает тихо, почти ничего не говорит. Несколько недель назад Кристина обыграла меня, что спровоцировало отца на увольнение Тони. Сегодня я обыгрываю ее 6:1, 6:3.

Во время матча я непроизвольно смотрю на него, и все замечают, что сегодня главное действующее лицо – он. На пресс-конференции меня спрашивают, играла ли я в этом матче за двоих. Я отвечаю, что все, что делаю, я делаю для себя, но это полная ерунда. Как бы я ни любила теннис, я играю не для себя. Я бесконечно воюю за то, чтобы был доволен мой отец.

После победы над Бранди я сообщаю репортерам, что мы уволили Рочи – лучшего тренера в туре и самого доброго человека на свете. Мне до сих пор стыдно от того, как мы это сделали, но журналистам я об этом не рассказываю – наоборот, ухожу от их ответа и говорю, что решила полностью положиться на работу с отцом. «Его я слушаю больше всех», – говорю я. На вопрос про реакцию Рочи я отвечаю: «Думаю, он расстроился, – а потом добавляю: – Мы с папой хотели провести этот эксперимент и посмотреть, что из него выйдет. Испытать что-то новое, чтобы затем продолжить работать вдвоем».