Моей семье: Тину и Саво
Спасибо вам обоим за то, что любите и поддерживаете меня всегда и во всем. Нет слов, которые могли бы описать, как много вы для меня значите.
Тин, моя опора, спасибо за последние 14 лет, что ты со мной и все так же любишь меня, несмотря ни на что. Я бесконечно благодарна судьбе за то, что ты у меня есть. Когда было трудно, ты всегда оставался рядом и наши отношения становились только крепче. Я люблю тебя всем сердцем и душой.
Саво, мой родной братик. Я полюбила тебя с первого взгляда. О лучшем брате я не могла и мечтать. Мне бы так хотелось вернуть годы, что нам пришлось провести в разлуке, но, пожалуйста, знай, что ты был в моем сердце каждую секунду. Спасибо за твое понимание, доброту, любовь, терпение и поддержку. Я так тобой горжусь.
Июль 2000
Я не знаю, где папа. Я жду его в роскошном уимблдонском лаунже для игроков. Оглядываюсь по сторонам. Мы должны пойти на праздничный ужин с моими менеджерами Иваном и Джоном. Мне 17, и я только что сыграла полуфинал. На Уимблдоне.
Можно предположить, что он будет доволен тем, как далеко я прошла на самом Уимблдоне. Предположить-то можно. В конце матча, пожимая руку Линдсей, я видела, как отец вскочил с зеленого кресла, и его грузная фигура быстро покинула Центральный корт. Обычно после моих матчей он стоит где-нибудь неподалеку от зоны игроков, и мне нужно его найти. Но сегодня его нигде не видно и не слышно. После пресс-конференции я позвонила ему, но он не взял трубку.
Я только что показала свой лучший результат на «Шлеме», и мне хочется узнать, что он скажет, и еще нам нужно договориться с Джоном и Иваном про вечер. Так что я снова набираю его, и наконец он отвечает.
По его громкой неразборчивой речи я понимаю, что он пьян. Я знаю этот тон: тон белого вина, скорее всего, смешанного с виски.
Он зол. В ярости, что я проиграла. Его голос гремит у меня в трубке:
– Ты жалкая, безнадежная корова, домой можешь не приходить. Мне стыдно за тебя. В гостинице не показывайся.
– Но пап, – говорю я тихо, пытаясь его разжалобить.
– Сама ищи, где будешь спать, – орет он во все горло. – Оставайся на «Уимблдоне» и спи там. Или еще где. Мне все равно.
Он бросает трубку.
Я только что сыграла в полуфинале Уимблдона. Но в глазах моего отца я недостойна того, чтобы прийти домой.
У игроков вокруг меня своя жизнь: они болтают, обедают, совещаются с тренерами. Я же одна и разбита. Денег у меня нет – или, по крайней мере, доступа к ним. Кредитной карты нет. Все это у папы. Он контролирует всю мою жизнь.
Меня начинает накрывать. Я такая неудачница. Полная неудачница. Проходят минуты, потом часы. Я забиваюсь на маленький диван в углу лаунжа, надеясь, что там меня никто не заметит. В конце концов я остаюсь одна.
Около одиннадцати приходит уборщица. Увидев меня, она подходит и говорит мягко:
– Тебе нельзя здесь оставаться.
– Мне некуда пойти, – откровенно говорю я ей, и тут же сама это осознаю. У меня в глазах встают слезы.
– Я должна сообщить начальству, – говорит она.
Приходит Алан Миллс, турнирный рефери.
– Что случилось? – спрашивает он ласково.
– Мне некуда пойти. Мне негде переночевать.
У меня по щекам текут горячие слезы, но я не объясняю, что меня бросил собственный отец. Как всегда, приходится его защищать. Но такое впечатление, что Алан и так все знает. Агентство Advantage, которое ведет мои дела, сняло чудесный дом в Уимблдоне; Алан звонит моим менеджерам, которые там живут, и они говорят, что я могу переночевать у них. Он вызывает мне турнирную машину, которая отвозит меня к ним.
Я приезжаю в слезах, и Иван с Джоном смотрят на меня озадаченно. Они говорят, что чуть раньше звонили отцу, чтобы договориться об ужине, но трубку взял мой девятилетний брат Саво. Джон говорит, что слышал на заднем плане голос отца. Но Саво сказал: «Папы нет».
От поведения отца мне одновременно невыносимо больно и стыдно.
Меня отводят в гостевую комнату. Ну, по крайней мере, сегодня он меня не избил.
Пытаясь уснуть, приходя в себя после шока и обиды, я начинаю понимать, что, наверное, никогда не смогу осчастливить своего отца. Что никогда не буду для него достаточно хороша.
Мне восемь лет, когда я впервые вижу труп.
Одним туманным утром у нас дома в хорватском Осиеке мы с отцом садимся в нашу маленькую деревянную лодку. Мы отчаливаем от берега реки Дравы – на рыбалку. И вдруг я вижу человека: его волосы спутаны, он покачивается на поверхности воды лицом вниз. Тело у него будто бы вздуто, руки синие.
– Папа, – говорю я, показывая на человека.
– Отвернись, – нервно отвечает он. Наша еженедельная рыбалка на этом заканчивается. Он разворачивает лодку и быстро гребет к берегу.
Назревает война, и этот труп – ее предвестник, хоть я и пойму это гораздо позже. После Второй мировой войны Хорватия вместе с Сербией, Словенией, Черногорией, Македонией и Боснией и Герцеговиной образовали федеративное государство Югославию. Столкновение стольких национальных самосознаний неизбежно должно было привести к войне. Хорватия, скажем, хотела стать независимой от Сербии, но Сербия не хотела давать Хорватии независимость.
