Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - [45]
Даже в случае явно фундаменталистских движений есть риск упустить социальную составляющую. «Талибан» регулярно называют группировкой исламских фундаменталистов, навязывающих свою власть при помощи террора. Однако когда весной 2009 года они захватили долину Сват в Пакистане, New York Times сообщала, что они организовали «классовое восстание, воспользовавшись глубокими противоречиями между небольшой группой богатых землевладельцев и безземельными арендаторами». Идеологическая предвзятость статьи New York Times заметна в том, что в ней говорится о «способности талибов эксплуатировать классовые различия», как будто «истинная» повестка талибов связана с чем-то другим (религиозным фундаментализмом) и они просто «злоупотребляют» тяжелым положением бедных безземельных крестьян. К этому нужно добавить только две вещи. Во-первых, такое разграничение между «настоящей» повесткой и вспомогательной манипуляцией приписывается талибам извне – как будто сами бедные безземельные крестьяне не воспринимают свое тяжелое положение с «религиозно-фундаменталистской» точки зрения! Во-вторых, если «Талибан» «злоупотребляет» бедственным положением крестьян и это «вызывает тревогу по поводу рисков для Пакистана, остающегося в основном феодальным», то что мешает либеральным демократам в Пакистане, а также в США воспользоваться тяжелым положением безземельных крестьян и попытаться помочь им? Печальная подоплека того факта, что этот очевидный вопрос не поднимается в статье New York Times, состоит в том, что феодальные силы в Пакистане являются «естественным союзником» либеральной демократии>16.
Это действительно зловещий урок египетского восстания: если умеренные либеральные силы продолжат игнорировать левых радикалов, то поднимут неодолимую волну фундаментализма. Чтобы важное либеральное наследие уцелело, либералам необходима братская помощь радикальных левых. Хотя (почти) все с энтузиазмом поддержали эти демократические взрывы, за их апроприацию идет скрытая борьба. Официальные круги и большинство СМИ на Западе восхваляют их как нечто тождественное «продемократическим» бархатным революциям в Восточной Европе – как стремление к западной либеральной демократии, желание походить на Запад. Вот почему возникает беспокойство, когда в этих протестах явно проявляется кое-что еще: требование социальной справедливости. Эта борьба за реапроприацию – не просто вопрос интерпретации, она имеет важные практические следствия. Мы не должны слишком очаровываться возвышенными моментами национального единства. Принципиален вопрос: что происходит на следующий день? Как этот освободительный взрыв транслируется в новый общественный строй? Как уже отмечалось, в последние десятилетия мы стали свидетелями целого ряда освободительных народных взрывов, которые были реапроприированы глобальным капиталистическим строем, будь то в либеральной (Южная Африка и Филиппины) или фундаменталистской (Иран) форме. Мы не должны забывать, что ни одна из арабских стран, где произошли народные восстания, не является с формальной точки зрения демократической: все они были более или менее авторитарными, поэтому требование социальной и экономической справедливости оказалось спонтанно интегрировано в требование демократии, как будто бедность объяснялась жадностью и коррупцией власть имущих и было достаточно просто избавиться от них. В реальности же мы получаем демократию, но бедность остается – и что делать тогда?
Это возвращает нас к основному вопросу: было ли экстатическое единение людей на площади Тахрир всего лишь воображаемой иллюзией, впоследствии безжалостно развеянной? Разве события в Египте не доказывают верность утверждения Гегеля о том, что политическое движение побеждает ценой своего распада на противоборствующие фракции? Было ли единение против Мубарака фикцией, скрывавшей истинный антагонизм между прозападными светскими модернизаторами (членами растущего среднего класса) и исламскими фундаменталистами, которых поддерживали главным образом низшие классы? Другими словами, наблюдаем ли мы классовую борьбу на новый лад?
Действительно, в первой кульминации восстания присутствует нечто вроде воображаемого единства, когда все группы вместе отвергают тирана. Однако в этом единстве есть нечто большее, чем воображаемая идеологическая иллюзия: всякое радикальное восстание по определению включает коммунистическое измерение, мечту о солидарности и всеобщей справедливости, которая выходит за пределы узкой сферы политики в экономику, частную жизнь и культуру, пронизывая всю социальную систему. Здесь наблюдается собственно диалектическое движение инверсий. В первоначальном восстании мы имеем всеобъемлющее единение людей, и уже на этой стадии единение сочетается с разделением (разделение между народом и теми, кто пока еще обслуживает тирана). Лишь после того, как тиран свергнут, начинается настоящая работа – работа по радикальной трансформации общества. В этот период все формально выступают за революцию, но усилия тех, кто хочет «революции без революции» (по Робеспьеру), призваны убедить людей в том, что революция окончена, что после падения тирана жизнь может вернуться в обычное русло (именно этого сегодня добивается армия в Египте). В этот момент, когда все поддерживают революцию, необходимо настаивать на решительном разделении между теми, кто действительно хочет революции, и теми, кто хочет «революции без революции». Вернемся к Мартину Лютеру Кингу: если говорить словами Бадью, Кинг следовал «аксиоме равенства» далеко за рамками расовой сегрегации, и его готовность продолжать эту работу делает его настоящим борцом за эмансипацию. Вот что Бадью имеет в виду под своим утверждением, что истинная Идея есть то, что разделяет, что позволяет нам провести границу: в истинной Идее универсальность и разделение – две стороны одной медали.
