Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - [44]

Ибо мы знаем, что закон духовен, а я плотян, продан греху. Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Если же делаю то, чего не хочу, то соглашаюсь с законом, что он добр, а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Ибо знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Итак, я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием, но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек!

Итак, дело не просто в том, что я раздираем между двумя противоположностями – Законом и грехом; проблема в том, что я даже не могу их четко разделить: я хочу следовать закону, но в итоге грешу. Этот порочный круг не столько преодолевается, сколько рвется. Его можно разорвать благодаря опыту любви, а точнее, ощущению глубочайшей пропасти, отделяющей любовь от Закона. В этом состоит принципиальная разница между парой Закон/грех и парой Закон/любовь. Пропасть, разделяющая Закон и грех, не является настоящим различием: их истинная суть в их взаимном переплетении или спутанности. Закон порождает грех и питается от него. Только в паре Закон/любовь мы видим настоящее различие: эти два момента радикально разделены, они не «опосредованы» и не являются некой формой своей противоположности. Следовательно, неверно спрашивать: «Неужели мы обречены на вечный раскол между Законом и любовью? Как насчет синтеза Закона и любви?» Раскол между Законом и грехом в корне отличается от раскола между Законом и любовью: вместо порочного круга взаимного усиления мы здесь имеем разграничение между двумя совершенно разными областями, которые попросту не существуют на одном и том же уровне. Вот почему как только мы полностью осознаём измерение любви в его принципиальном отличии от Закона, любовь в каком-то смысле уже победила, поскольку это отличие видно только с точки зрения любви.

Смысл этого теологического экскурса, должно быть, уже понятен: бесконечная борьба между либеральной вседозволенностью и фундаменталистской нетерпимостью вытекает из того же источника, что и раскол между Законом и грехом, – в обоих случаях два полюса предполагают и усиливают друг друга, их антагонизм – неотъемлемый элемент нашего затруднительного положения. Разграничение же между Законом и любовью сходно с разграничением между всей совокупностью глобальной капиталистической вселенной (с ее имманентным политическим антагонизмом между либеральной демократией и фундаментализмом) и радикальной освободительной (коммунистической) идеей выхода из нее.

Отличие либерализма от радикальных левых в том, что, хотя они обращаются к тем же самым трем элементам (либеральные центристы, правые популисты и радикальные левые), они размещают их в иной топологии: для либеральных центристов радикальные левые и правые суть две формы одного и того же «тоталитарного» эксцесса, в то время как для левых единственный настоящий выбор – между самими собой и либеральным мейнстримом, а правые «радикальные» популисты дня них – не что иное, как симптом неспособности либерализма справиться с левой угрозой. Когда мы слышим, как сегодняшние политики или идеологи предлагают нам выбор между либеральной свободой и фундаменталистским угнетением и торжествующе задают (чисто риторический) вопрос: «Вы хотите, чтобы женщин исключили из общественной жизни и лишили элементарных прав? Вы хотите, чтобы всех, кто высмеивает религию, карали смертью?», нас должна насторожить самоочевидность ответа: кто же этого захочет? Проблема в том, что такой упрощенный либеральный универсализм давно утратил свою невинность. Вот почему для настоящих левых конфликт между либеральной вседозволенностью и фундаментализмом является в конечном итоге ложным конфликтом – порочным кругом двух полюсов, порождающих и предполагающих друг друга. Нужно сделать гегелевский шаг назад и поставить под сомнение само то мерило, которое, будучи приложенным к фундаментализму, обнаруживает весь его ужас. Слова Макса Хоркхаймера о фашизме и капитализме в 1930-х годах («те, кто не желает критиковать капитализм, должны помалкивать и о фашизме»), можно применить и к современному фундаментализму: те, кто не хочет говорить (критически) о либеральной демократии и ее благородных принципах, должны помалкивать и о религиозном фундаментализме.

Как нам понимать этот переворот освободительного вектора в сторону фундаменталистского популизма? Отвечая на хорошо известную характеристику марксизма как «ислама XXI века», который секуляризует абстрактный фанатизм ислама, Пьер-Андре Тагиефф писал, что ислам превращается в «марксизм XXI века», продолжая дело жестокого антикапитализма после заката коммунизма¹⁴. Но разве недавние злоключения мусульманского фундаментализма не подтверждают старую мысль Вальтера Беньямина о том, что «подъем фашизма всегда свидетельствует о не-удавшейся революции»