Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - [42]

– бульварных газет, специализирующихся на сплетнях и криминальных историях, а также телевизионных ток-шоу, посвященных «реальным случаям» наркомании, семейного насилия, супружеской измены и т. п. Цель этой стратегии заключалась в том, чтобы «сковать людей страхом перед обществом и атомизировать публичную сферу»⁸; ее посыл был таков: мир – опасное место, заботиться в котором можно лишь о себе, поскольку надежды на солидарность нет, а есть только зависть к богатым и знаменитым и злорадство по поводу их неприятностей. Редко когда еще в современной истории идеологическое пространство страны так четко разделялось на «тоталитарное» воспитание, погружающее индивидуумов в политический коллектив с требованием тотального самопожертвования, и разобщенный эгоизм, препятствующий активной солидарности, в то время как традиционный либерализм вырождался в нечто совершенно несущественное. Хотя это разделение является чистым и радикальным, в нем нет места для настоящей освободительной политики.

Еще одна ложная борьба связана с сегодняшним статусом антисемитизма и сионизма. С точки зрения некоторых промусульманских левых, сионизм – это образец современного неоколониального расизма, поэтому борьба палестинцев с Израилем является парадигмой для всех других антирасистских и антиимпериалистических противостояний. И, строго наоборот, по мнению некоторых сионистов, антисемитизм (который они усматривают в любой критике сионизма) есть показательный пример современного расизма, так что в обоих случаях сионизм (или антисемитизм) выступает особой формой расизма, окрашивающей все остальные. Настоящее испытание для антирасизма сегодня – борьба с антисемитизмом (или сионизмом): если кто-то не вполне поддерживает эту борьбу, его обвиняют в том, что он тайно играет в расистскую игру (или, если сделать шаг еще дальше в том же направлении, любое критическое замечание об исламе приравнивается к «исламофобии»). О спорности приравнивания любой критики государства Израиль к антисемитизму написано предостаточно, однако следует также указать на спорность возведения сионизма до уровня неоимпериалистического расизма par excellence. Стандартный ответ на вопрос о том, почему Израилю приписывается эта исключительная позиция, когда в мире, несомненно, есть множество гораздо более жестоких примеров угнетения, заключается в том, что это возведение вытекает из непрекращающейся борьбы за гегемонию, которую никто не может контролировать: евреи были выбраны в качестве такого показательного примера, и мы должны следовать данной логике. В этом я вижу серьезную проблему. Когда одна конкретная этническая группа «выбирается» в качестве символа (или олицетворения) универсального негативного отношения, это всегда делается не беспристрастно, а в рамках четко определенного пространства идеологической традиции. Евреи уже выбирались дважды в своей истории: сначала как «избранный» самим Богом народ (с их религиозной точки зрения), а затем как цель антисемитов, олицетворение морального разложения, поэтому любой дальнейший «выбор» следует рассматривать в контексте первых двух⁹. Если еврейское государство, предпринимающее явно весьма спорные в этическом и политическом плане действия, «выбирается» символом всего неправильного в нашем мире, тогда избыток либидинальной энергии, позволяющий нам превратить его в универсальный символ, может исходить только из (антисемитского) прошлого. А ошибочен такой «выбор» опять-таки в силу отрицания классовой борьбы.

Алессандро Руссо показал¹⁰, что радикальное левое движение 1960-х годов определялось колебанием между «метаклассизмом» (попыткой подняться над классовыми различиями и говорить о множестве, о народе, о единстве всех прогрессивных или патриотических сил, исключая только предателей¹¹) и «гиперклассизмом» (сосредоточением внимания на части рабочего класса как привилегированном революционном агенте: «когнитариате», «прекариате», нелегальных иммигрантах). Похоже, что в настоящее время такое же колебание можно заметить в работе Антонио Негри: множество, противопоставляемое Империи, и рабочие, противопоставляемые капиталу. Но имеет ли первая пара какое-либо отношение к капиталу? Иногда Негри имплицитно отождествляет эти две пары, говоря о (капиталистическом) руководстве в противовес (пролетарскому) множеству; иногда он видит в «детерриториализации», свойственной наиболее динамичному современному капитализму (вплоть до финансовых спекуляций), измерение множества и делает вывод, что в случае самых передовых форм капитализма мы «уже почти там», почти в коммунизме – нам остается только избавиться от капиталистической формы.

За этим колебанием скрывается критически важная проблема – проблема поиска того, что действительно разделяет нас сегодня, если это уже не традиционный классовый конфликт (разделение между множеством и руководством недостаточно сильно, чтобы играть эту роль). Что, если это все еще классовая борьба, но с расширением сферы пролетариата, для определения которой мы должны перестать фокусироваться на традиционном рабочем классе, а включить в нее всех тех, кто эксплуатируется сегодня: рабочих, безработных и неспособных найти работу по найму, «прекариат», «когнитариат», нелегальных иммигрантов, обитателей трущоб, «государств-изгоев» исключенных из «цивилизованного» пространства?