Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - [40]

. Но так ли уж велика пропасть между этими двумя посылками? Является ли беспощадная этика выживания, обрекающая слабых на смерть, неизбежным результатом дарвинистского материализма? Что, если явное non sequitur, логическая ошибка, социалистического атеиста – это просто перевернутый вариант идеологической ошибочности наших христианско-капиталистических обществ? Христианско-капиталистическая идеология, в сущности, говорит нам: «Человек – творение Бога с бессмертной душой, поэтому мы должны предаться человеческо-животной погоне за удовольствием».

3. Прогноз Un faux-filet, peut-être?

Ницше писал по поводу «Гамлета»: «…что должен выстрадать человек, чтобы почувствовать необходимость стать шутом! – Понимают ли Гамлета? Не сомнение, а несомненность есть то, что сводит с ума…»¹ В этом пассаже сочетаются два тезиса: во-первых, ницшеанская версия старинной мудрости об отчаянии, скрывающемся за маской шута – Гамлет наверняка страшно страдает, если не может не разыгрывать из себя безумного шута; и, во-вторых, страдать и сходить с ума его заставляет не сомнение, а уверенность в том, кто убил его отца; а его сомнения, его поиски неопровержимого доказательства вины Клавдия являются бегством от этой уверенности. Еще одним способом бегства от невыносимой уверенности может быть то, что легко принять за безвкусные шутки. Один боснийский культурный аналитик, к своему удивлению, обнаружил, что среди людей, чьи родственники погибли в Сребренице, распространены десятки анекдотов о резне, учиненной там сербами. Вот один пример (анекдот основан на том, что в Югославии мясник обычно спрашивал покупателя: «С костями или без?», потому что из говяжьих костей часто варили суп): «Я хочу купить землю неподалеку от Сребреницы. Вы не знаете, какие там цены?» – «Цены разные, смотря какая земля вам нужна, с костями или без». Такие анекдоты – не грубое пренебрежение, а единственный способ справиться с невыносимой травмирующей реальностью; они вполне адекватно передают наше беспомощное замешательство, изобличая всякое патетичное сострадание к жертвам как поистине грубое кощунство.

Вспомните, как Поль Робсон переписал свою легендарную песню «Ol’ Man River», ведь это образец простого и действенного критико-идеологического вмешательства. В оригинальной версии из голливудского мюзикла «Плавучий театр» 1936 года река (Миссисипи) представляется воплощением таинственной и безразличной судьбы, что течет, храня свою бессловесную мудрость; это старик, который «что-то знает, но молчит». В новой версии² река – уже не носитель анонимной неведомой коллективной мудрости, а скорее олицетворение коллективной глупости, пассивного терпения бессмысленных страданий, и ответом жертвы должен быть надменный смех. Вот последние строки оригинальной песни:

…You gets a little drunk, an’ you land in jail.

But I gets weary, and sick of tryin’,

I’m tired of livin’, and scared of dyin’.

But ol’ man river, he just keeps rollin’ along.

(…Немного перебрал – и тебя сажают за решетку.

Но я устал, и меня так тошнит от стараний.

Я устал от жизни, но мне страшно умирать.

А старик-река будет, как прежде, катить свои волны.)

А вот измененный вариант:

…You show a little grit, an’ you lands in jail.

But I keeps laughin’, instead of cryin’,

I must keep fightin’, until I’m dyin’.

And ol’ man river, he’ll just keep rollin’ along.

(…Лишь зубы показал – и тебя сажают за решетку.

Но я только смеюсь, а не плачу,

Я должен сражаться, пока не умру,

А старик-река будет, как прежде, катить свои волны.)

Более радикальная стратегия бегства от невыносимой реальности – «дереализация». В своем анализе крупных траншейных сражений Первой мировой войны, таких как битвы при Ипре и Сомме, где сотни тысяч гибли ради того, чтобы продвинуться на несколько ярдов вперед, Пол Фассел отмечает, что адская сущность происходящего заставляла солдат и офицеров воспринимать свою ситуацию как театральную: они не могли поверить, что принимают участие в столь кровавой кампании лично, в качестве «самих себя». Все это было слишком гротескным, извращенным, жестоким и абсурдным, чтобы казаться частью «реальной жизни». Иными словами, опыт войны как театрального представления позволял участникам избежать реальности происходящего. Это давало им возможность выполнять приказы и нести воинскую службу, не делая их частью своего «истинного Я» и, следовательно, не отказываясь от сокровенного убеждения в том, что настоящий мир все еще является рациональным местом, а не сумасшедшим домом³.

Общеизвестно, что Великая война стала сильнейшим шоком, столкновением с Реальным, ознаменовавшим конец всей цивилизации. Ее все ожидали, и тем не менее, когда война действительно вспыхнула, люди отреагировали удивлением, и (что еще более загадочно) это удивление быстро ренормализовалось, когда война превратилась в новый образ жизни. Как же была достигнута эта ренормализация? Как и следовало ожидать, она произошла в результате широчайшего применения древних идеологических мифов и нарративов, благодаря которым война представлялась частью естественного хода вещей: полное неразорвавшихся мин, воронок и уныния пространство между траншеями противников стало новым вариантом бесплодной земли из мифа о Святом Граале