Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - [43]
Смерти на Ниле
Так как же нам прорваться сквозь это ложное разделение и достичь реального (реального именно в лакановском смысле)? Рассмотрим пример Египта. Когда летом 2013 года египетская армия решила преодолеть патовую ситуацию и очистить общественное пространство от исламистских демонстрантов, она убила сотни, а возможно, и тысячи человек. Для начала нужно просто представить, какой взрыв негодования вызвало бы такое кровопролитие, произойди оно, скажем, в Иране. Однако важнее сделать шаг назад и задаться вопросом об отсутствующей третьей стороне этого конфликта: где были протестующие, выходившие на площадь Тахрир за два года до того? Не правда ли, их нынешняя роль удивительно напоминает роль «Братьев-мусульман» во время «арабской весны» 2011 года, то есть роль изумленных безучастных наблюдателей? В июне 2013 года египетская армия, сперва поддержанная протестующими, которые двумя годами ранее свергли режим Мубарака, сместила демократически избранного президента и правительство. Протестующие, свергнувшие Мубарака и требовавшие демократии, теперь пассивно одобрили военный переворот, упразднивший демократию. В чем же дело?
Превалирующая интерпретация, соответствующая гегемонистской идеологии, была предложена, в частности, Фукуямой: протестное движение, низложившее Мубарака, было преимущественно восстанием образованного среднего класса, а бедные рабочие и крестьяне выступали (сочувствующими) наблюдателями. Но как только двери демократии открылись, «Братья-мусульмане», социальной базой которых является бедное большинство, выиграли демократические выборы и сформировали фундаменталистское правительство, поэтому, естественно, первоначальное ядро светской оппозиции выступило против них и оказалось готово одобрить даже военный переворот как способ остановить их. Однако такое упрощенное видение игнорирует ключевую особенность протестного движения – стремительный рост разноплановых организаций (студентов, женщин-рабочих), в обличье которых гражданское общество начало формулировать свои интересы вне сферы государственных и религиозных институтов. Именно обширная сеть новых социальных форм, а не свержение Мубарака является главным достижением «арабской весны». Их формирование – непрерывный процесс, не зависящий от больших политических изменений, таких как военный переворот против правительства «Братьев-мусульман»; он протекает глубже, чем религиозно-либеральный раскол.
Следовательно, антагонизм между армией и «Братьями-мусульманами» – не главный антагонизм египетского общества. Армия вовсе не является нейтральным доброжелательным посредником и гарантом социальной стабильности, а поддерживает и реализует определенную социальную и политическую программу – упрощенно говоря, интеграцию в глобальный рынок, прозападную политическую позицию и авторитарный капитализм. Таким образом, вмешательство армии необходимо постольку, поскольку большинство не готово принять капитализм «демократическим» путем. В отличие от армии с ее светским видением общества, «Братья-мусульмане» пытаются установить религиозно-фундаменталистский режим. Оба эти идеологических видения исключают всеобщую социальную и политическую эмансипацию, за которую на самом деле боролись протестующие.
Продолжающиеся события в Египте служат очередным примером базовой динамики социальных взрывов, состоящей из двух основных шагов, традиционно обозначаемых такими парами, как «1789-й и 1793-й» (в случае Великой французской революции) или «февральская и октябрьская» (в случае Революции 1917 года в России). Кульминацией первого шага, который Бадью назвал «возрождением истории», является всенародное восстание против ненавистной фигуры власти (Мубарака в Египте или шаха в Иране три десятилетия назад). Люди всех социальных слоев утверждают себя в качестве коллективной движущей силы против быстро теряющей свою легитимность системы власти. На экранах телевизоров мы можем наблюдать те волшебные моменты экстатического единства, когда сотни тысяч людей оккупируют городские площади в течение нескольких дней и обещают не уходить, пока тиран не сложит с себя полномочия. Такие моменты символизируют воображаемое единство в его самом возвышенном состоянии: все различия, все конфликты интересов забываются, когда общество кажется объединенным в сопротивлении ненавистному тирану. В конце 1980-х годов нечто подобное происходило в разваливавшихся коммунистических режимах, где все группы объединялись в своем неприятии коммунистической партии, пусть по разным и в конечном счете даже несовместимым причинам: верующие ненавидели его за атеизм, светские либералы – за идеологический догматизм, рядовые рабочие – за свою вынужденную бедность, потенциальные капиталисты – за подавление частной собственности, интеллектуалы – за недостаток личной свободы, националисты – за предательство этнических корней ради пролетарского интернационализма, космополиты – за закрытые границы и отсутствие интеллектуальных контактов с другими странами, молодежь – за отказ режима от западной поп-культуры, художники – за ограничение творческого самовыражения и т. д. Однако как только старый режим распадается, это воображаемое единство вскоре исчезает, и новые (или, скорее, старые, но подавлявшиеся) конфликты вспыхивают с удвоенной силой: религиозные фундаменталисты и националисты выступают против светских модернизаторов, одна этническая группа – против другой, яростные антикоммунисты против тех, кого подозревают в симпатиях к старому режиму. Этот ряд антагонизмов имеет тенденцию выливаться в один главный политический антагонизм, чаще всего проявляющийся вдоль оси противостояния религиозных традиционалистов и светских прозападных, мультикультурных, либерально-демократических капиталистов, хотя содержание этого основного антагонизма может различаться (в Турции исламисты сильнее склоняются к включению страны в глобальный капитализм, чем светские националисты-кемалисты; бывшие коммунисты порой становятся союзниками светских «прогрессистов», как в Венгрии или Польше, или религиозных националистов – как в России). Давайте попытаемся прояснить этот ключевой момент, проведя, возможно, неожиданную параллель с идеей апостола Павла о переходе от Закона к любви. В обоих случаях (Закона и любви) мы имеем дело с разделением, с «разделенным субъектом», однако модальность этого разделения совершенно разная. Субъект Закона «децентрализован» в том смысле, что он заключен в самоубийственный порочный круг греха и Закона, в котором один полюс вызывает свою противоположность. Павел непревзойденным образом описал эту сложность в седьмой главе Послания к Римлянам:
