«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [44]

И приди кому-либо в голову отыскать для судьбы Бродского достойную параллель, параллелью могла бы послужить судьба Платона, репетитора правителя Сиракуз, Дионисия I. Платон, как впоследствии и Бродский, вызвался навязать своему тирану отвращение к тирании. А так как Генсек Платона оказался изощреннее Генсека Бродского, он принял меры, подобающие его рангу. Сначала он изгнал своего репетитора из Сиракуз, одновременно доглядев, чтобы его репетитор был продан в рабство. Но и репетитор Платон выбрал для себя иную стезю, чем Бродский. Едва обретя свободу, он снова вернулся в Сиракузы, уже при наследнике тирана. И только когда доступ в Сиракузы был для него окончательно заказан, он прибегнул к эпистолярному жанру. Платон стал писать тирану, писать и проповедовать, проповедовать и просвещать. Надо полагать, Бродский не разделял одержимости Платона. Их пути разошлись и на другом поприще. Наперекор Платону, разглядевшему в поэзии крамолу, Бродский как раз требует, чтобы стихи (его стихи?) насаждались в виде необходимого чтения для всех.[222]

Глава 14 Бюст работы Годье Бржеска

В эпистолярном и проповедническом деле Бродскому повезло, конечно же, больше, чем Платону, и больше, чем уроженцу той страны, куда он сам благополучно переселился в 1972 году.

О существовании уроженца той страны Бродский снисходительно вспомнил, возможно, потому, что уход этого уроженца из жизни в 1972 году совпал с эмиграцией самого Бродского, в каком-то смысле занявшего освободившееся на Олимпе место. «В молодости я переводил его на русский в большом количестве. Мне нравился оригинал за его юношескую свежесть и емкость текста, за разнообразие тем и стилей, за обширные культурные отсылки, тогда мне не доступные. Мне также нравился его диктум “создадим это заново”, то есть нравился до тех пор, пока я не понял, что подлинной причиной для создания этого заново было то, что это было довольно старым, и что мы, по сути, находимся в ремонтной мастерской»,[223] – писал нобелевский лауреат в мемуарной книге под названием «Набережная неисцелимых» (“Watermark”), одним росчерком пера создав и уничтожив яркий и живой портрет поэта и мастера.

«The Cantos тоже, – писал Бродский в той же мемуарной книге, – оставили меня холодным; их главная ошибка заключалась в давно известном: в поиске красоты. Было странно, что человек, так долго проживший в Италии, не понял, что красота не может быть целью, что она всегда есть продукт других, часто совершенно тривиальных поисков».[224]

Конечно, замечание о том, что красота не может быть целью, проницательно само по себе. Но какое отношение оно имеет к 803-страничному труду Эзры Паунда, который сам автор назвал “ragbag”, т. е. стряпней из кусков и лоскутков? И если понятие цели применимо к этому сочинению, создававшемуся в течение 50 лет (с 1912 по 1962), то можно сказать, что в нем отражена фрагментарность самой жизни: судьбы участников Первой мировой войны – Ричарда Олдингтона, Анри Годье-Бржеска, Уиндема Льюиса, Эрнеста Хемингуэя и Фернанда Леже; русская революция; Китай времен Конфуция; аграрный популизм Джефферсона и Джексона; «просвещенный деспотизм» Леопольда II, Элевсинские мистерии, чистые линии искусства Ренессанса, ясные песни трубадуров и т. д.

Но что могло побудить Бродского создать и уничтожить яркий и живой портрет Эзры Паунда?

Конечно, поэт и мастер скомпрометировал свой дар, тем самым став причиной собственного падения. Но обстоятельства падения Эзры Паунда интересуют Бродского не более, чем его собственные обстоятельства интересовали Генсека. Он не только выносит приговор собрату по перу, но и посягает на его наследственную память. «Многие американские графоманы признали в Эзре Паунде мастера и мученика», – пишет он, кажется, запамятовав, что в числе «графоманов», признававших мастерство Э. П., были такие люди, как Томас Стернз Элиот, Эдвард Эстлин Каммингс, Джеймс Джойс, Эрнест Хемингуэй, Аллен Тейт, Конрад Эйкен, Эми Лоуэлл, Кэтрин Энн Портер, Теодор Спенсер и даже покровитель Бродского Уистен Хью Оден.

Неупомянутым оказался также тот факт, что стараниями этих «графоманов» «Пизанские кантаты» (“Pisan Cantos”, 1948) Паунда получили государственную премию (Bollingen Prize) как раз тогда, когда он был обвинен в государственной измене. По мнению многих, эта премия, впервые предложенная Библиотекой Конгресса, спасла Эзру Паунда от смертной казни. Присуждение этой премии стоило Библиотеке Конгресса потери привилегии предлагать премии от лица государства.

Сорок лет спустя, т. е. как раз в тот год, когда Бродский выносил свой частный приговор поэту и мастеру в «Набережной неисцелимых» (1989), Библиотека Конгресса вновь обрела утраченные полномочия. И поэт Джеймс Меррилл, обладатель первой государственной премии, не забыл упомянуть своего именитого предшественника – Эзру Паунда. «Я очень этому рад. Дать ему премию в то время было большой щедростью. Иногда искусство поддерживает правительство, а иногда нет. Это был солнечный луч в темной камере его помешательства». Джеймс Меррилл нашел способ поблагодарить правительство за престижную премию, оговорив для поэта право иногда противостоять правительству.