«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [45]

На аналогичное право, как известно, претендовал и Бродский. Бок о бок с топикой «поэт и царь» в копилке его убеждений хранилась мысль об идеальном разладе поэта и государства, даже об «отвращении» поэта к государству. И хотя эта последняя мысль прозвучала в нобелевской речи, в реальном конфликте Эзры Паунда с государством Бродский занял сторону государственных обвинителей и даже посетовал на мягкость их наказания. «Что касается его страданий в госпитале Святой Елизаветы, их не стоило бы так расписывать; в глазах русского они сильно уступают девяти граммам свинца, которые его трансляции могли заслужить в ином месте»,[225] – пишет Бродский, кажется, упустив из вида то, что сам когда-то повторил выбор Эзры Паунда, добровольно поступив в психиатрическую клинику в надежде избежать тюремного наказания.

Конечно, преступление Паундa несоизмеримо с «преступлением» Бродского. По обвинению своего правительства Паунд транслировал из Рима антисемитские речи, которые слушали в фашистской Германии, подстрекал своих соотечественников к саботажу военных действий американского правительства и пытался посеять среди итальянцев ненависть к своей стране.[226] Но разве преступление Эзры Паунда несоизмеримо с преступлением Уистена Одена, которого Бродский взялся защищать? Речь идет о поэме, написанной Оденом в день начала Второй мировой войны, которую он встретил не в Англии, где ему полагалось быть, а в Соединенных Штатах. «Его отъезд вызвал огромный переполох в его отечестве. Его обвиняли в дезертирстве, в бегстве из страны в момент опасности», – писал Бродский в эссе, посвященном стихотворению «Первое сентября 1939 года», тут же повернув ситуацию против обвинителей. Оден, писал Бродский, «был как раз тем, который не уставал в течение декады предупреждать о надвигающейся опасности <..> И его обвинители: левые, правые, пацифисты и т. д. – не видели этой опасности».[227]

Но не могли ли смягчающие обстоятельства, которые Бродский отыскал для объяснения дезертирства Одена, быть при желании найдены для объяснения поступка Эзры Паунда? И знай Бродский, что именно Оден способствовал освобождению Паунда из психиатрической лечебницы, может быть, он умерил бы свой обличительный тон? Не иначе как движимый желанием прояснить степень виновности Эзры Паунда поэт Аллен Гинзберг навестил его в Рапалло в октябре 1967 года. И что же он услышал от «закоренелого» преступника?

«Сплошной беспорядок… глупость и невежество», – говорил о своих ранних воззрениях Паунд. А на обеде в ресторане “Pensione Alle Salute da Cici” в Венеции, где присутствовали, кроме Гинзберга, Петер Рассел и Михаил Рек, Эзра Паунд высказался более определенно: «моей самой ужасной ошибкой были глупые провинциальные антисемитские предрассудки, которые в совокупности все испортили <…> и через семьдесят лет я нахожу, что я не был сумасшедшим, но был болваном <…>. Я должен был быть способен на более умные поступки».[228]

Как видим, не желая прикрывать свое преступление юности аберрациями рассудка, Эзра Паунд готов признать себя провинциалом и болваном. «Он – интеллектуальный болван, вообразивший себе, что сможет решить мировые экономические проблемы, и отказавший простым смертным в способности понимать его цели и мотивы».

Так охарактеризовал Эзру Паунда офицер, сопровождавший его на суд из Италии в Америку. Так мог бы он сказать и о Бродском, если бы ознакомился ближе со стихами, в которых тот кичится мизантропией, – скажем, со стихотворением «Декабрь во Флоренции», посвященным Данте:

Двери вдыхают воздух и выдыхают пар; но

ты не вернешься сюда, где, разбившись попарно,

населенье гуляет над обмелевшим Арно,

напоминая новых четвероногих. Двери

хлопают, на мостовую выходят звери.

Что-то вправду от леса имеется в атмосфере

этого города. Это – красивый город,

где в известном возрасте просто отводишь взор от

человека и поднимаешь ворот.[229]

Но что могло побудить Бродского писать об Эзре Паунде в контексте встречи с Ольгой Радж, его гражданской женой? Чем могла быть интересна ему эта женщина? Негативно она могла привлечь его как лицо, создавшее Паунду репутацию мученика и мастера. Ведь биограф Ольги Радж Энн Коновер (Ann Conover) поставила Ольгу Радж в один ряд с Анной Достоевской и Верой Набоковой. Могла бы пополнить этот список именами Софьи Андреевны (Толстой) и Веры Буниной. Но Бродский избежал упоминания о ее подвижничестве, ни словом не обмолвившись о том, что во имя служения своему идолу эта женщина пожертвовала всем: и карьерой скрипачки, и своим благополучием, и своим женским достоинством. И именно в этом упущении следует читать скрытую биографическую параллель.

Ольга Радж вела кампанию за освобождение Эзры Паунда даже тогда, когда тот не пускал ее на порог госпиталя (оставив привилегию ухода за собой своей законной жене – Дороти Шекспир (Dorothy Shakespeare). Марианна Басманова, гражданская жена Бродского, позволила другим бороться за его освобождение. Ольга Радж приняла больного Паунда после психушки, обеспечила ему кров и уход, а после его смерти сражалась за восстановление его доброго имени. Марианна Басманова оставляла без ответа неоднократные попытки Бродского восстановить контакты по возвращении из ссылки.