«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [43]

Чем же поплатился Бродский за свое мужественное выступление на суде? Несколькими месяцами пребывания в русской деревне, где он открыл для себя англоязычных поэтов? Плата многих из его защитников с лихвой превысила плату Бродского. И я соглашусь с Эдиком Лимоновым, который писал, что «Бродский отбыл свои месяцы в деревне, вернулся в Питер, а затем, прослужив семь лет достопримечательностью, живой легендой, объектом посещения иностранцев, в 1972 году был выслан и попал в Вену, в объятия старого поэта Одена». Больше мужественных поступков Иосиф не совершал, разве что однажды забрал деньги из банка, который позволил себе политически некорректную акцию. А один далеко не мужественный поступок он успел совершить даже будучи в ссылке. Ведь именно там была создана патриотическая поэма «Народ» (1964), не получившая большой популярности.

Послужной список Евтушенко совсем иной. В те дни, когда травили Пастернака за присуждение ему Нобелевской премии, не Солоухин и даже не Слуцкий встали на его защиту, а как раз Евтушенко. Евтушенко также защищал Солженицына и посылал телеграмму Брежневу, протестуя против вступления наших танков в Чехословакию. Он же подал единственный голос тогда, когда Хрущев угрожал интеллектуальной элите России высылкой из страны. Евтушенко был автором «Бабьего Яра». И не пора ли вспомнить роль Евтушенко как протеже Бродского в деле публикации его стихов «в одном из солидных журналов» России.

В интервью, данном Джованни Буттафаве (1987), Бродский признается в том, что именно Евтушенко, тогда заведующий отделом поэзии в журнале «Юность», «подготовил подборку моих стихов».

«Почему же ничего не произошло?» – спрашивает Буттафава.

«Потому что меня эта подборка не устраивала, я хотел добавить туда еще одно стихотворение – “Пророчество”, которое не понравилось Евтушенко. Он говорил, что там слишком много метафизики. Евтушенко показал мне свои тогдашние стихи, он ожидал похвал, но я хвалебных слов произнести не смог, стихи мне не понравились. Как-то во время одного памятного вечера, в июне 1966 года, на филологическом факультете МГУ Евтушенко даже вывел меня на сцену, чтобы читать стихи, вместе с Беллой Ахмадулиной и Булатом Окуджавой (это был вечер, посвященный Дню Победы, все читали стихотворения на военные темы, я таких никогда не писал и чувствовал себя не в своей тарелке). Евтушенко на свой страх и риск заставил меня выступить со стихами. Но по поводу публикации он был непреклонен: или я соглашусь с его подборкой, или ничего не будет. Так ничего и не получилось».[217]

И хотя участие Евтушенко в судьбе начинающего поэта Бродского все же сохранилось в памяти самого поэта, поклонники Бродского нашли способ списать факт добровольной поддержки Евтушенко в пассив, пользуясь одним клише. Евтушенко был «бунтарем в рамках дозволенного. Его антисталинизм и юдофильство не выходили за рамки того, что было разрешено властями». Но как распорядился дозволенным Иосиф Бродский? «Возможности сострадания чрезвычайно ограничены, они сильно уступают возможностям зла. Я не верю в спасителей человечества, не верю в конгрессы, не верю в резолюции, осуждающие зверства. Это всего лишь сотрясение эфира, всего лишь форма уклонения от личной ответственности, от чувства, что ты жив, а они мертвы»,[218] – писал он, самым казуистическим образом считая упоминание о сталинских лагерях формой «уклонения от личной ответственности».

И не того ли желали и архитекторы сталинских лагерей? Разве не добивались они того, чтобы посеять неверие в спасителей человечества? Не требовали ли они от населения полного умолчания? А для тех, кто не мог или не хотел молчать, разве не припасли они очень удобное обвинение – изменники родины, т. е. те, кто не готов взять на себя личную ответственность за преступления своих правителей? Но даже самые ярые проповедники сталинского террора не додумались пустить в ход такую защиту против гласности, какую измыслил для них казуист Бродский: разговор о сталинском терроре есть «всего лишь оборотная сторона забвения, наиболее комфортабельная форма той же болезни: амнезии. Почему тогда не устроить конгресса памяти жертв инквизиции, Столетней войны, Крестовых походов? Или они мертвы как-нибудь иначе! Уж если устраивать съезды и принимать резолюции, то первая, которую мы должны принять, это резолюция, что мы все – негодяи, что в каждом из нас сидит убийца, что только случайные обстоятельства избавляют нас, сидящих в этом гипотетическом зале, от разделения на убийц и на их жертв».[219]

Полагаю, что Евтушенко и в страшном сне не снились казуистические мысли против человечества, которые мог лелеять Бродский. Однако в сознании судей Евтушенко репутация оказывается сильнее фактов. Евтушенко даже пеняют дружбу с Фиделем Кастро, при этом сочиняя подробности, о которых никому не могло быть известно. Тем не менее аналогичный поступок Бродского вызывает едва ли не восхищение у его поклонников.[220]

В будущем Бродскому доведется убрать протянутую Генсеку руку, но не ранее, чем она станет рукой нобелевского лауреата. Однако до этих дней нужно будет дожить. В своем настоящем Бродский рвет контракт, подписанный в надежде на взаимность. «Необычный лик, – провозглашает он из своего комфортабельного жилища в Америке, – обеспечивает человеку, будь он писателем или читателем, возможность противостоять государству <…>. Отвращение к государству, ирония или безразличие, часто выраженные в литературе, являются по существу реакцией постоянного – еще лучше, бесконечного – на временное, или конечное. По меньшей мере, до тех пор, пока государство позволяет себе вмешиваться в дела литературы, литература имеет право вмешиваться в дела государства».