«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [42]

Теперь представим себе, что Бродский является автором этого письма. Он пишет донос на Евтушенко. Но где взять уверенность в том, что донос этот возымеет желательный эффект? Ведь о судьбе доносов в Америке Бродскому, полагаю, мало что известно. Как же обеспечить себе успех? Желательно заручиться поддержкой того, на кого написан донос. А как? Разумеется, путем демагогии, понятной каждому советскому человеку: можно поступиться чем угодно, но не благородством. И Бродский дает Евтушенко дружеский совет в духе высшего альтруизма. «Соглашайся принять позицию, – говорит он, – только при условии, что ты не перебегаешь дорогу другому претенденту».

Итак, Бродский предает интересы Евтушенко дважды: тайно пишет донос и обставляет его требованием высшей этики, тем самым подслащая патокой горькую пилюлю. Какие именно аргументы были пущены в ход, история умалчивает. Но драма с двойным эпистолярным заходом, кажется, органично вошла в жизнь Бродского из его же прозы.

Его персонаж Александр Орлов, начальник Кима Филби, двойной агент и советский подданный, бежит из Испании, предварительно сочинив письмо Сталину и поставив на конверте адрес газеты “Le Mond” или “Figaro”. А затем, снова «обмакнув перо в чернила», тот же персонаж Бродского пишет письмо Льву Троцкому уже под чужим именем (см. сноску 366), в обоих случаях продемонстрировав высокий пилотаж казуистики, вкус к которой мог быть привит Бродскому автором «Братьев Карамазовых», которого я позволю себе процитировать.

«Друг мой, – заметил сентенциозно гость, – с носом все же лучше отойти, чем иногда совсем без носа, как недавно еще изрек один болящий маркиз на исповеди своему духовному отцу-иезуиту. Я присутствовал – просто прелесть. “Возвратите мне, говорит, мой нос!” И бьет себя в грудь. “Сын мой, – виляет патер, – по неисповедимым судьбам провидения все восполняется и видимая беда влечет иногда за собою чрезвычайную, хотя и невидимую выгоду. Если строгая судьба лишила вас носа, то выгода ваша в том, что уже никто во всю вашу жизнь не осмелится вам сказать, что вы остались с носом”. – “Отец святой, это не утешение! – восклицает отчаянный. – Я был бы, напротив, в восторге всю жизнь каждый день оставаться с носом, только бы он был у меня на надлежащем месте!” – “Сын мой, вздыхает патер, всех благ нельзя требовать разом и это уже ропот на провидение, которое даже и тут не забыло вас; ибо если вы вопиете, как возопили сейчас, что с радостью готовы бы всю жизнь оставаться с носом, то и тут уже косвенно исполнено желание ваше: ибо, потеряв нос, вы тем самым все же как бы остались с носом”».[215]

Когда Ивана Толстого попросили прокомментировать донос Бродского, он признал поступок Бродского «гадким», но имеющим оправдание. Он был «вызван глубинной неприязнью Бродского к Евтушенко». Как же следует понимать позицию самого Толстого? Не хочет ли он сказать, что при глубинной неприязни этический стандарт отменяется? И не означает ли это, что при глубинной неприязни человеку можно вынести обвинение при отсутствии улик?

«Да нет этих документов, давайте считать, что их нет, потому что у Евтушенко связь была на гораздо более высоком уровне. И дело не в Лубянке, не надо мельчить. Он был одним из создателей советской идеологии и ее эмиссар, ее представитель во всем мире – вот его роль. Вот в чем причина, мы ведь говорим о Бродском и Евтушенко, вот в чем причина конфликта и неприязни со стороны Иосифа Бродского фигуры Евгения Евтушенко. Это был человек по всем параметрам чужой, это был человек из тех сфер, которые все нормальные люди презирали, ненавидели и боялись».

Итак, знакомое презрение к закону и законности и до слез знакомое разделение на своих и чужих. А в остальном – лишь слепое следование моде. «Сейчас Бродского принято считать гением, Евтушенко – нет. У Бродского репутация нонконформиста, у Евтушенко – конъюнктурщика. Бродским модно восхищаться, о Евтушенко прилично отзываться с кривой усмешкой. Но так ли велика между ними разница? И могут ли быть гениальными стихи успешных в поэтическом бизнесе нетрагических поэтов?»[216]

С точки зрения Толстого, между этими двумя поэтами пролегла пропасть. Есть такие сферы, полагает он, которых сторонятся («презирают», «ненавидят» и «боятся») «все нормальные люди». Стало быть, есть такие сферы, которые вызывают восхищение «всех нормальных людей». Полагаю, «все нормальные люди» готовы аплодировать смелости и мужеству своих героев. «Бродский вел себя мужественно на суде», – повторяют единогласно защитники Бродского. Но как именно они понимают «смелость» и «мужество»? Можно ли говорить о смелости и мужестве тогда, когда отсутствует малейший элемент риска?

«По плану, разработанному для него в дружеском кругу Ахматовой, он уехал в Москву, где друзья устроили его в психиатрическую больницу им. Кащенко. Психиатрический диагноз, как предполагалось, должен был стать прикрытием от судебной расправы», – читаем мы в мемуарах Янгфельдта. А когда суд все же состоялся, разве не знал Бродский поименно своих именитых защитников (Адмони, Ахматову, Эткинда, Шостаковича, Паустовского, Маршака, Чуковского), чей голос не решался игнорировать даже аппарат Генсека? Не известно ли было Бродскому, что Фрида Вигдорова будет вести протокол суда с намерением опубликовать его если не в России, то на Западе; что на его защиту встанет армия интеллигентов: Н. Грудинина, Н. Долинина, Е. Евтушенко, Э. Линецкая, Д. Дар, Б. Бахтин, Я. Гордин, Р. Орлова, Л. Копелев, В. Иванов, А. Ивич, Е. Гнедин, И. Рожанский, Н. Кинд, М. Поливанов и др.