«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [40]
Но какую позицию мог занять в этом маскараде интервьюер Бродского и Евтушенко? Кого, как не Волкова, положение обязывает знать больше других о мотивах и намерениях обеих сторон? Но Волков предпочитает занять позицию между двух стульев. Он соглашается и с Еленой Рыковцевой, и с Иваном Толстым, и с Борисом Ланиным, поименовав поединок Бродского и Евтушенко «трагическим недоразумением». И ситуация была бы безнадежной для тех, кто искал в ней модикума развлечения, если бы в какой-то момент она не затронула чувствительной темы доноса. Бродский донес на Евтушенко. А так как доносов у нас не любит никто, необходимо было выяснить, справедливо ли применить к Бродскому этот термин.
Преамбулой послужила сага самого Бродского. Бродский рассказывает своему интервьюеру Волкову о встрече с заведующим славянским отделением в Queens College Бертом Тоддом. Он повествует свою историю, умолчав о предыстории, т. е. о том, что в обозримом прошлом Евтушенко оказал самому Бродскому услугу, порекомендовав его в Queens College, а теперь сам искал позиции в этом колледже.
Итак, Бродский описывает Волкову встречу с Бертом Тоддом, которая имела место на коктейль парти. «Я большой приятель Жени Евтушенко», – говорит Тодд Бродскому в качестве приветствия.
«Ну, вы знаете, Берт, приятель ваш говнецо, да и от вас воняет!» – отвечает ему на это Бродский от своего лица и заканчивает историю с Евтушенко такими словами: «И пересказал ему в двух или трех словах всю эту московскую историю. И забыл об этом».[210] Но забыл ли он об этом или пожелал добровольно декларировать собственную амнезию? Как известно, амнезию нетрудно симулировать. Гораздо труднее опознать подделку в таком тонком вопросе, как аберрации памяти. Конечно, клинической амнезии обычно предшествует физическая травма, в то время как симулируемая амнезия есть исключительно продукт мозговой работы. Но так как наличие травмы не всегда можно установить с достоверностью, существует огромное количество экспериментов, целью которых является диагностирование симулируемой амнезии. И хотя результаты этих экспериментов разнородны и порой противоречивы, все исследователи, кажется, сходятся в одном: симулянты стараются преувеличить свои симптомы.
О чем же все-таки «забыл» Бродский? О том ли, что покрыл площадной бранью не только Евтушенко, но и первого встречного американца, который оказался профессором литературы? Или он забыл о том, что доверительно поведал «московскую историю» попранному им профессору? И нужно ли быть психологом, чтобы понять, что в наррации Бродского задействованы сильно преувеличенные симптомы в том смысле, который интересен психологам? Но если рассказ Бродского не заслуживает доверия, почему же не нашлось ни одного читателя «Диалогов», который бы усомнился в правоте истории?
В англоязычной культуре существует понятие суспенс недоверия (suspension of disbelief), которое было введено в обращение поэтом и философом эстетики Самуилом Тэйлором Кольриджем. По сути, Кольридж описывал феномен, известный каждому сказочнику, журналисту, киносценаристу и, конечно же, каждому писателю и поэту. С суспенсом недоверия Кольридж связывал желание сочинителя вызвать читательский интерес за счет внедрения подобия правды (human interest and a semblance of truth) в фантастический нарратив. Умелая инъекция подобия правды принуждает читателя, заметил он, отмести все, что вызывает сомнение, подвесив в воздухе свою способность выносить здравые суждения.
Психолог Норман Холланд предложил научное объяснение этого феномена. Когда мы слушаем (читаем) историю, смотрим фильм, наш мозговой центр настраивается на модус восприятия, при котором отключаются системы целенаправленного действия, а соответственно, и системы здравой оценки действительности. Мы начинаем верить, т. е. не подозреваем лжи. Чтобы этот процесс повернуть вспять, необходимо сознательное усилие.
Но как Бродский добивается этого суспенса недоверия? И где в его рассказах он может быть выявлен?
В том же интервью с Волковым Бродский припоминает свой разговор с Евтушенко в нью-йоркской гостинице. Дело касается «московской истории», завоевавшей для Евтушенко прочную репутацию осведомителя. Евтушенко делает попытку, робкую, как я это вижу, уговорить Бродского отступиться от его версии.
«– Слушай, Иосиф! Сейчас за мной зайдет Берт, и мы пойдем обедать в китайский ресторан. Там будут мои друзья, и я хочу, чтобы ты ради своей души сказал Берту, что ты все-таки меня неправильно понял!
– Знаешь, Женя, не столько ради моей души, но для того, чтобы в мире было меньше говна… почему бы и нет? Поскольку мне это все равно…»[211]
И дальше описывается волшебная трансформация Бродского из Брута, нанесшего оскорбление Берту Тодду вкупе с Евтушенко, в радетеля мирового добра:
«– Дамы и господа! Берт, помнишь наш с тобой разговор про Женино участие в моем отъезде?»[212] и т. д.
Конечно, диалог мог быть описан более или менее верно, что подтверждает сам Евтушенко (и на основании чего Волков делает вывод, что оба поэта говорят «об одном и том же и пересказывают суть разговора приблизительно так же»). Но можно ли сказать то же о мотивах самого Бродского? Не иначе как продолжая симулировать амнезию, Бродский оставляет без упоминания тот факт, что просьба, с которой к нему обратился Евтушенко, была естественным продолжением его визита. Однако о том, кто кому нанес визит и с какой целью, мы не узнаем из рассказа Бродского. Подробности всплывают лишь в рассказе Евтушенко.
