Непредсказуемый Берестов - [77]

Тело сержанта Зайцева опустили в могилу, вырытую тут же, на разъезде. Роты, выстроившись в каре, в две шеренги, отдали герою последние воинские почести — троекратный ружейный салют распорол мартовскую морозную тишину…

Еремеев увел десант в дивизию.

16

На самом краю поля, прямо у леса — каменный одноэтажный дом. Что в нем находилось раньше, сказать трудно, только жилым это помещение назвать никак нельзя, скорее оно было похоже на контору какого-нибудь хозяйства: три длиннющих больших комнаты выходили дверьми в широкий светлый коридор с множеством окон… Сейчас коридор перегородили в нескольких местах, понаделали маленькие комнатушки, временно, конечно, до тех пор, пока дом будет называться «хозяйством Лося». Можно подумать, что здесь водятся лоси, но Лось — это не лесной красавец, а человек, фамилия у него такая, а полностью — военврач второго ранга Лось. Пожилой доктор, вовсе на лося не похож, а похож на маленького поросенка с белой щетинкой на голове и розовыми щечками…

Со стороны трудно угадать в этом доме и прилегающих к нему постройках санбат — санитарный батальон дивизии, — если бы не крытая брезентом машина с большим красным крестом, стоящая одиноко, словно конь у коновязи, да снующие по двору девушки в шинелях и ватниках, накинутых на белые медицинские халаты.

Надя Семенова — тоненькая, высоконькая санитарка — совсем молоденькая, почти девочка, ей и восемнадцати небось нет. У Нади широкие черные брови, светло-синие глаза, вздернутый носик и ямочки на щеках. Это придает ее лицу неунывающее, вечно смешливое выражение. Когда Надя смеется, то прикладывает к губам ладошку, словно стесняясь своего веселья. Руки у Нади теплые, а ладошки твердые, с круглыми бугорками мозолей.

Вот толкнула она коленкой дверь с улицы, поставила ведра с водой в сенях на широкую скамейку, сбила снег с валенок, скинула их у порога и, сунув ноги в серые мягкие тапки, прошла в теплый широкий коридор.

— Давайте посуду, тетя Клава! — крикнула Надя немолодой нянечке с круглым добродушным лицом.

— Собирает… — махнула рукой нянечка. — Пусть собирает потихонечку…

И Надя улыбнулась, зная, о ком идет речь.

Прошло десять дней, пока Женька окончательно встал на ноги. Военврач Лось сказал, что с головой Женьке не везет: еще один такой удар — и быть Женьке дурачком или… писателем. Сотрясение мозга какой-то там степени, Женька не уловил какой, да рассечение покрова затылочной кости… Второй раз за войну Женьке штопали голову. Если верить пословице, что бог любит троицу, Женька был согласен и на третий раз. Только чтоб не до смерти.

Он еще не вставал, когда навестил его Мещеряков. Комиссар рассказал Женьке, чем кончился налет немцев на участок батальона связи. Группу фашистов остановили дорогой ценой. Но фамилии погибших связистов Мещеряков не знал, знал только своего знакомого — Урынбаева и что тот погиб, ведя за собой бойцов в контратаку.

Комиссар тогда сказал Женьке:

— Друга нашего, Сашу Зайцева, к Герою представили.

Женька широко улыбнулся и спросил:

— А сейчас где Саша?

С ужасом понял Мещеряков, что Женька и не знает о гибели сержанта, что телефонная трубка, протянутая Женьке раненым, как думал мальчик, другом была зажата в его уже мертвой руке… Комиссар засуетился, стал поправлять одеяло, бормоча:

— Лежи, Берестов, лежи… Скоро поправишься… Скоро поправишься… Лежи пока…

А Женька продолжал улыбаться и не повторил своего вопроса, чего так боялся Мещеряков.

О Сашиной смерти Женька узнал случайно и позже. Узнал из разговора. Кто-то «прокинулся», как говорится, словом: «Их было двое, сержант погиб, а мальчишка чудом уцелел…»

Господи, сколько может выдержать маленькое детское сердце! Оно трепещет и замирает в худеньком тельце, разрывается от безысходной обиды, от беспомощности и жалости, от великой несправедливости и тоски, снова и снова привыкая к боли и одиночеству.

Женька два дня не мог есть, он лежал, повернувшись лицом к стене, и плакал. Наверно, ему казалось, что он плачет. Плакать он уже не мог, потому что слез у него больше не было. Ничто вокруг не вызывало у него интереса: ни соседи по палате — раненые бойцы, каждый день докучавшие хирургу «когда нас выпишут?» — ни врачи, ни медсестры… Женька воспринимал только одну из них — Надю, ее лицо, глаза, теплые твердые ладошки и тихий голос. Может, это от одиночества? Верно ведь, человек не может быть один. А Еремеев? Командир был далеко и в каком-то тумане… А надо же кому-то сказать о своей боли, сейчас, немедленно! И когда пришло наконец Надино ночное дежурство, Женька не выдержал:

— Знаешь, Надь, моего друга убили… А я и не знал… Я думал… — Женька больше не мог говорить.

И Надя сразу учуяла это. Она закрыла ему ладошкой рот, наклонилась и поцеловала в щеку. Какие у Нади мягкие, прохладные губы! И в этом простом движении девушки было столько искренности, что Женька вдруг успокоился. Так и уснул, держа в своей руке теплую Надину ладонь.

На следующее утро он встал, сам поправил одеяло и подушку.

«Ого! Талисман мой!» Костяной медвежонок лежал под подушкой, словно грелся в клубке из тонкой металлической цепочки.

Вид у Женьки самый что ни на есть фронтовой. Голова перебинтована. Торчит только одно ухо. Лицо от этого стало маленьким и смешным — глаза, нос да рот. На мальчишке халат с завернутыми рукавами и наскоро подшитый в подоле.