Непредсказуемый Берестов - [76]

— Ага! Очухались!.. Сволочи… — ворчит Зайцев.

…Снаряд разрывается на крыше, у самого ее края, слева от Саши и Женьки. Все заволокло дымом, а Женьку понесло вправо. Кислый дым ест глаза, он в носу, во рту…

Саша лежит на спине, гимнастерка на груди черна, а в вытянутой руке телефонная трубка… Женька видит трубку, как бы протянутую ему… Схватив ее, он сразу закричал:

— «Дон»! Чего вы бьете за танки? Ближе сюда! Ближе! — И через секунды Женька видит, что снаряды «пошли» по его корректировке. Разрывы приблизились, они опять в гуще танковых порядков… А танки движутся вперед, неумолимо вперед. Сколько горит их там, в лощине за разъездом!.. А они все прут. Женька видит, что пехота чернеет теперь далеко за танками — артобстрел положил ее на землю, не дает поднять головы. А танки идут. Задрав орудия, они уже карабкаются по склону насыпи. Да чего тут смотреть!

— «Дон»! «Дон»! «Дон»! Танки на разъезде! Давай ближе! Еще ближе! Левее, еще левее… — И снаряды рвутся вокруг Женьки. Уже не понять, где свои, где чужие… Оглохнув и зажмурив глаза от едкого дыма, он кричит в трубку: — Ближе! Ближе!.. — и то ли от страха, обрушившегося на него, то ли от гнева, в непонятном доселе восторге он заорал: — Давай, где я! Давай, где я! — Через секунды снаряды рвутся сплошной стеной. И последнее, что видит Женька, — уходят, сползают с насыпи вражеские танки…

Снаряд, ударивший под стенку постройки, взрывом развалил ее, крыша рухнула, сломав перекрытия… И наступила ночь.

Когда на разъезд Лобаново прибыл десант в составе танкового батальона и двух стрелковых рот из полка Дягилева, там уже никого не было.

Немцы отхлынули назад, оставив в поле, на разъезде и у железнодорожного полотна двадцать шесть танков. Некоторые из них еще догорали, окутанные черным маслянистым дымом. Часть танков и вся пехота, что шла за ними, повернули вспять и там, где-то километрах в пяти, уже вели бой в окружении, где на участке стыка двух дивизий им замкнули выход.

Еремеев метался между воронок шпал с кусками погнутых рельсов, вывороченных снарядами, в орудийном дворике, где полулежала разбитая зенитная пушка, а подле нее — тела артиллеристов…

— Товарищ старший лейтенант! Здесь! Здесь! — кричал бегущий к нему боец, показывая на каменный зуб — все, что осталось от станционной постройки, — возвышавшийся над грудой кирпича, щебня и деревянных балок. — Кабель! Под развалины уходит…

Еремеев понял.

И вся эта толпа людей — пехотинцев, танкистов, покинувших свои машины, командиров и девушек-медсестер, что были с десантом, — бросилась разбирать эту груду развалин.

— Живых или мертвых! — кричал Еремеев. — Живых или мертвых!

Когда артиллеристы Ратова вели беспримерный доселе артобстрел танковой группы врага в своем же тылу, обрушив на маленький пятачок сотни снарядов, — командование дивизии уже направило на разъезд Лобаново группу танкового десанта с задачей — отразить прорыв немецкой группировки.

Ратов кричал по телефону Дягилеву, позабыв все их старые распри.

— Олег, дорогой! Там, на разъезде, сержант Зайцев с мальчишкой… Я тебя прошу! Живых или мертвых… Олег, Олег! Они взяли огонь на себя…

— Будь спокоен, Дима! Я прикажу. Перероют каждую кочку!..

Еремеев, узнав про Женьку, обезумел от ярости. Говорят, таким его еще в батальоне не видели.

Но боя, в котором он поклялся не оставить ни одного живого немца, как известно, не произошло, и вот теперь почти полтыщи человек разбирали эти руины с нетерпением и надеждой…

— Товарищ старший лейтенант, крыша-то провалилась, боком лежит, ее стенка держит! — кричал Еремееву старшина роты. — Может, танком зацепить?

Когда танк буксирным тросом потянул за край крыши и поставил ее на «попа», открылось заваленное кирпичом и балками пространство…

Мертвое тело Зайцева было зажато между стеной и крышей. Оно сползло вниз, на груду обломков… Медсестра кинулась к нему и замерла… Грудь сержанта представляла собой черное зияющее отверстие, словно снаряд прошел сквозь это большое сильное тело, а уж потом разорвался на тысячи мелких осколков…

Женька с неизменным рюкзачком за спиной лежал в противоположном углу, лицом вниз, засыпанный щебнем и обломками кирпича. В протянутой руке зажата телефонная трубка с куском оборванного кабеля. Ушанка сползла с головы, закрыла лицо, струйка крови запеклась на тонкой обнаженной шее. Над ним, зацепившись одним концом за стену, застыла огромная железная балка, чудом держась еще на переломленных стропилах…

— Балка! — заорал Еремеев. — Балка! Держать!

Бойцы не могли дотянуться до балки и просто встали под нее, вытянув вверх руки.

Еремеев сам вынес Женьку из руин, опустил на носилки, что стояли тут же на снежном крошеве, и, отступив на шаг, не мог произнести ни слова. Он стоял белый лицом, упершись взглядом в спины двух девушек-медсестер, склонившихся над Женькой.

— Да шо вы переживаете, товарищ старший лейтенант? — с мягким украинским акцентом сказала одна из них, поднимаясь с колен. — Живой ваш хлопчик! — и добавила: — Та може и жить буде. Голову дюже покорябало…

Укутанного в полушубок, Женьку прямо на броне танка отправили в санбат. Он так и не пришел в сознание.