Непонятная война - [3]

Солдаты Остапенко практически не участвовали в войне. Лишь изредка, как, например прошлым вечером, они выезжали в старый город, чтобы отлавливать беглецов, которые постоянно появлялись после очередного взрыва или бомбежки. Когда-то любимый Чернигов, напоминал сегодня разрушенный варварами Колизей. Разница была лишь в том, что римское сооружение вошло в книги истории, как пример человеческого гения, а Чернигову, максимум приходиться рассчитывать на роль артефакта людского идиотизма. Остапенко это понимал, понимали это и его солдаты. Не понимали лишь сильные мира сего.

Подтанцовывая собственному свисту, он развешивал носки по комнате, когда к нему постучался Захараенко. На пороге, капитан увидел двух своих солдат и маленькую фигурку женщины.

— Вызывали, Петр Михалыч? — переваливаясь с ноги на ногу, произнес Захаренко

— Тебя — да, а бабу с тобой — нет. Кто это? Зачем ты мне всякую шваль беглую тянешь? — злобно спросил Остапенко, кинув носки в ржавую эмалевую посудину.

— Она говорит, шо ничего не помнит, — глядя в сторону, сказал Захаренко.

Та самая она, тем временем, пыталась осмотреться вокруг себя. Комната была доверху уставлена непонятными ящиками, один из которых, по видимому, приходился ее хозяину письменным столом. Все было в лучших традициях мужского быта: дырявые носки, не по военному разложенные вещи на стуле, форма на лежаке и календарь на прошлый год с полуголой девицей. Взгляд ее остановился на маленьком зеркале, висящем над серым умывальником. В нем она увидела свое отражение. На нее смотрела пара испуганных голубых глаз, обрамленными разводами от туши и грязи. Под носом располагался буроватый запекшийся сгусток крови, немного не доходящий до верхней губы. Растрепанная коса, светло-русого цвета, была перепачкана сажей и побелкой. На пыльно-зеленой мастерке было два очага красноватого потока: один у предплечья, а второй — ближе к левой груди. Джинсы отличались от всей внешней картинки относительной чистотой. Лишь дорожный песок коричневым налетом покрывал их. Та, что стояла в узкой рамке зеркала, была страшна. Страшна своей беспомощностью.

— От бабы! Подбитая, а все равно в зеркало пялится! — усмехнулся Остапенко. — Ты кто такая, спрашивают у тебя!

— Я не знаю — увернув взгляд от зеркала, постыдно прохрипела она.

— Вот те на! Еще одна. Захаренко! Где ты таких находишь? У меня вон вся общага баб, спасу от них нет. Так ты еще одну притянул! Да и ладно бы, нормальную притянул, а это кто? Ни кожи, ни рожи, ни паспорта, ни имени говорить не хочет!!!

— Так, а шо мне надо было делать? — опрокинувшись на стену, спросил Захаренко. — Она толдычет, что помнить ничего не помнит

— Я действительно ничего не помню, и не знаю кто я, — раздался ее смелый хрип.— Я не знаю как я сюда попала и не знаю кто вы…

— Так. Ясно. Веди ее к нашим моторщикам, пусть там решают, что с ней делать, — махнув рукой, растерянно и гневно приказал Остапенко. — А потом ко мне. Тебе с Донецка опять почта пришла.

— Слушаюсь — радостно, и уже в пол разворота к двери, прогремел Захаренко. — Пошли, дочка, поведу к своим.

4

Моторщиками в поствоенном Чернигове называли тех, чьи лица в видео принято засвечивать черной полоске или размазывать специальными эффектами. Зачем они были в этом маленьком городке, почти лишенном каких-либо действий, никто не знал. Их было трое: Мартюк, Сибитов и Стопко. По законам жанра своей работы, их настоящих фамилий никто не знал, а знали лишь эти, кем-то выдуманные или подслушанные с еще когда-то мирного телевещания. Так или иначе, все они были моторщиками, то есть теми, кто должны были знать все и про всех. Солдат уже привыкли к их якобы невидимому существованию, и, в шутку называли их НКВдэшниками или стукачами. Хотя здесь, в Чернигове стучать было не на кого, да и не про что. Так они и сидели, попивая чаек с украинским самогоном, в своем убежище — бывшей постройке для спорт инвентаря общежития. Как то странно было то, что разбомбленная студенческая деревня, почти полностью погруженная в руины, сохранила клочок никому не нужной в спокойное время кладовой лыж и гирь. Лыжи ушли на топку, во время сильных морозов января 2017, а гирями изредка пользовались солдаты, демонстрирую победоносный дух славянского воина.

Мартюк и Стопко были знакомы уже давно. Некогда, они вместе учились в аграрном ВУЗе, и планировали уехать в Китай, выращивать лен по придуманной ими системе. Планировали-планировали, и вдруг, пришла вся эта суматоха, перечеркнувшая планы целого поколения. Их никто не призывал, просто, когда их родной Донецк начал кто-то бомбить, было стыдно бежать вслед за женщинами. Так и втянулись они в эту непонятную, и молчаливую войну. Сибитов же был активистом. Он был из того сорта людей, которые в 30х закладывали соседа за украденный хлеб, в 40х сдавали сослуживцев за анекдот про Сталина, в 50х — громче всех кричали на собраниях о врагах народа, а в 60х — ехали строить Братскую ГЭС. Потом такой сорт людей стал никому не потребен, и полка истории задвинулась, как тогда казалось, навсегда. Но тут пришла вот эта, никому не понятная война, и снова, люди-Сибитовы стали любимцами Геродота. Они чувствовали себя в своей тарелке, точнее, в своем котелке раскаленного недопонимания между тремя державами. Они считали, что на их долю выпала героическая и столь уникальная честь войти в книги своими именами. Сибитов был счастлив, что вот сейчас, ему удастся стать тем, для чего рожден человек. Он днями напролет прослеживал все радары, и с неистовым вожделением допрашивал всех беглецов. Он попал сюда не случайно — сам подал прошение о вступление в ряды доблестного украинского фронта. Вся черниговская часть его тихо ненавидела, и, так же тихо побаивалась. Даже Мартюк и Стопко, жившие с ним в одной комнате, и сидевшие с ним в одной будке, опасались сказать что-нибудь не по уставу. Шутки шутками, а по законам военного времени (тем самым законам сорта людей Сибитова), их могли выкинуть к границам Волчанска, где люди шли в расход каждый день.