Неожиданные люди - [101]

Короче говоря, блаженство райской жизни вкушал наш герой и, понимая, как много он обязан Тане, впервые отворившей для него врата в неведомый чувственный рай, благодарил ее в душе.

А далекая Таня тем временем слала письмо за письмом любимому человеку. В первом послании своем, исполненном надежд и связанных с именем Лени радостных воспоминаний, она писала, что произвела настоящий фурор на службе: все твердили в один голос, что она помолодела после юга, похорошела и вообще — вся расцвела. «И этим, — признавалась Таня, — я обязана тебе, мой милый…» Попутно она сообщала, с каким огромным трудом, проявляя поистине актерские таланты, удается ей сокрыть от мужа радостные чувства свои и, изображая из себя больную, хранить любимому Лене верность…

Во втором письме, не дождавшись ответа на первое, встревоженная Таня засыпала его вопросами: не болен ли он, ее Леня? не случилось ли с ним что-нибудь? — и выражала опасение, что он не получил ее письмо. Она писала, что страдает, беспокоясь за него, что потеряла аппетит и начала дурнеть… И умоляла, чтобы он ответил ей хотя бы строчкой…

По доброте душевной Леня Маркин черканул ей несколько успокоительных слов и получил в ответ послание на двадцати страницах, каждая строчка которых пела восторгом и счастьем любви… Но у Лени, как у государственного мужа, каждый день расписан был по минутам, и на письма у него просто не хватало времени, поэтому он не ответил Тане. А Таня, веря и не веря в тревожные предчувствия, все изливала перед ним свои эмоции, от надежд переходя к отчаянию и от лирических признаний — к ревнивым подозрениям…

Бесспорно, Маркину приятно было получать любовные письма и еще того приятней — давать читать их близким друзьям, но в конце концов бесконечные повторы, содержащиеся в Таниных посланиях, наскучили ему — и он ответил вежливым коротким письмом, в котором просил ее философски отнестись к тому, что было между ними в Коктебеле, и не растравливать себя понапрасну никчемными сентиментальными переживаниями, потому что сантименты, писал наш герой, удел зеленых юнцов и девиц, а не взрослых, серьезных людей, какими являемся ты и я… Тогда он получил последнее письмо от Тани. Она писала, что, верно, Леня пошутил, и пошутил неудачно, потому что ему ли не знать, как она любит его, и назвать ее чувства сантиментами не только нехорошо, но и жестоко… Но она-то знает, уверяла Таня, что он, ее любимый Леня, просто неудачно пошутил. А может быть, он хотел испытать ее? Так пусть не сомневается: без него ей белый свет не мил, и случись, что он разлюбит ее — она не снесет такого горя. И Таня молила его освободить ее от страданий и написать хотя бы два слова: «Люблю тебя…» Но Леня Маркин, добродушно посмеявшись по поводу банальностей Таниной писанины, но ответил и на это письмо. И Таня замолчала…

В общем, жизнь нашего героя текла в полнейшей безмятежности. Он был любим, теперь уже третьей молодой, красивой девой, и он был счастлив разнообразием досуга своего, и хотя гипотеза философа-эссеиста не подтвердилась и Леня на себе не ощутил прилива творческой активности, но тем не менее в НИИ он был не на плохом счету: благодаря уменью своему распределять работу среди подчиненных, он в срок и с честью выполнял научные планы. И лишь одно обстоятельство порой нарушало его безмятежность — неопределенность семейных отношений. Дело в том, что углублявшийся разрыв между отцом и матерью пагубно сказался на характере сына: он плохо стал учиться, дерзил учителям и, связавшись с компанией уличных гитаристов, потерял вдруг всякий интерес к своим родителям. Маркин, естественно, слегка переживал за сына… но все-таки супруги мирно согласились на развод, и Леня Маркин только ждал момента — поступления сына в институт, чтобы, поставив точки над «i», зажить счастливой жизнью законного холостяка…

Примерно год спустя коса нашла на камень: Леню Маркина полонила молодая энергичная вдова, и он, так любивший личную свободу, оказался навсегда под каблуком своей новой жены.

1969—1974 гг.

РАССКАЗЫ

ОБСТРЕЛ

В. В. Ракову

— Товарищ майор! Выпускник Ленинградского топографического училища Ягодкин прибыл в ваше распоряжение!..

Рапорт повис в тишине землянки. Младшего лейтенанта не замечали, и это было странно: ростом Ягодкина бог не обидел, да и голосом тоже. Подержав прямую ладонь у виска, обтянутого новенькой пилоткой, Ягодкин решился руку опустить, весь подобравшись в ожидании.

Рыжий огонь фонаря, висевшего над ящиком-столом, высвечивал склоненное над картой лицо командира и вишнево-красные шпалы на левой петлице его гимнастерки. Погодя, дивизионный командир, вскинув цепкий взгляд на Ягодкина, протянул сухую длинную руку вперед и, как только овладел поспешно поданным ему пакетом, с треском разорвал конверт, брызнув крошками сургуча.

Лицо медленно читающего командира было вылеплено грубо, резко, и, поглядев на его большой, нечеткой формы нос, на крупные, хрящеватые уши, на изрезанный морщинами лоб и жесткую складку губ, Ягодкин дал ему лет пятьдесят, но, заметив взгляд комдива, острый, молодой, сбросил десять лет, подумав, что, пожалуй, старят его так крупные черты лица. Но Ягодкин ошибался. Он не знал, что командир дивизиона старше молодого Ягодкина всего на восемь лет, и старили его не крупные черты лица, а последний прожитый год, длинный, как вечность, год отчаянных боев от самого Бреста до Свири, на берегу которой их измотанный артполк стоял теперь в резерве.