Неотвратимость - [50]

— Многие в городе считают, что он повинен в убийстве. Сделаем вид, что и мы так же его подозреваем, арестовали и услали в областную тюрьму. Пусть поживет три дня в Харькове, в гостинице. Или не согласится на такой ложный выпад?

— Он-то согласится. Но как бы нам не пересолить, как бы не переиграть. Преступник, судя по всему, матерый и неглупый.

— Это какой преступник? — хитро прищурился Ушинский.

— Тот, твой «третий лишний», который ходит в Сто-рожце невидимкой. Ты, Юрий Трифонович, меня не подначивай— видишь, я поверил в «третьего». Да, а Гро-ховенко-то Федор! Он пить бросил после этой истории. Говорит, когда в честной компании за твоим столом собутыльника убивают, то уж, видно, с пьянкой кончать надо. Жена радехонька — остановился мужик.

— И то добро. Только цена дорогая: один убитый на одного протрезвелого. Так что ж, Павел Игнатьевич, попробуем провести операцию?

— Попробуем. Если этот «третий» не миф и не призрак, то может быть…

6

28 апреля, в пятницу, вечером Хилькевич собрался на рыбалку.

— И чего тебя несет на ночь глядя, — ворчала жена.

— К утреннему клеву в самый раз.

— На что тебе клев? Все равно без рыбы воротишься. Лучше бы дома отдохнул.

— Отдых должен быть активным. Где сапоги?

Хилькевич вышел уже за ворота, да жена окликнула:

— Эй, рыбак! Удочки-то не берешь!

Вот черт, удочки забыл! Бормоча, что теперь не повезет, вернулся и забрал удочки, А вообще-то на что они?..

Лет пять тому ходил следователь Хилькевич с опергруппой на задержание двоих заезжих воров, удравших из большого города в тихий Сторожей, чтоб затаиться, время переждать. Воры скромненько пьянствовали в одном из окраинных домиков, ареста никак не ожидали. Все же взять врасплох не удалось… И пришлось Хилькевичу отлежать в больнице с колотой раной в плече. С тех пор Павел Игнатьевич Хилькевич, юрист, следователь, бессовестно врал жене, отправляясь на более или менее опасное задержание или обыск, — пусть жена спит спокойно.

В этот раз можно бы и не ходить, Ушинский с оперативниками справятся сами. Но, во-первых, интересно, а во-вторых, не дают покоя промахи в начале следствия… Так хоть теперь пойти лично.

Удочки и рюкзак оставил в сарае у сержанта-опе-ративника. Посидел у него, чайку попили. Когда стемнело, огородами и садами пробрался к дому Машихи-ной, тихо постучал в стенку сарайчика-клуни:

— Трифоныч, ты здесь?

— Заходи, — глухо ответил из клуни Ушинский.

В клуне тьма кромешная. Нащупал плечо Ушинского, прилег рядом на рогожку.

— Ночка для воров подходящая — ишь тишина какая… На стройке, должно быть, не работают сегодня, праздничают уже.

— С их начальством договоренность есть, чтобы ночную смену отменили. Так что для нас условия идеальные. И для него… если он существует на самом деле и придет.

В щель дощатой клуни просматривался невеликий машихинский двор. Молодой месяц светил скудно. Где-то на другом конце Старомайданной горланили песню, где-то играла радиола. Порой улица и дом озарялись зыбкими пучками света — проходила по дороге машина, — и снова, еще гуще, смыкалась за нею тьма. Лежали на рогожке, смотрели в щель.

— Курить охота, — сказал Ушинский.

— А ты бросай. Бери пример со старших, с меня хотя бы.

— Ладно, брошу. Когда-нибудь. А сейчас курить охота.

— Давай, ватником тебя прикрою, закуришь.

— Потерплю уж.

— Ну терпи. От Загаева нет ничего?

— Звонил, интересовался. Ему хорошо, праздник дома проведет.

— Завидуешь?

— Да нет… Ну, немножко. Константин Васильевич говорит, что в Малинихе как раз до отъезда Машихина крупная кража была, нераскрытая висит.

— Ты ему про засаду намекнул?

— Нет. Не телефонный разговор.

— Может, зря мы это затеяли?

— Может, и зря.

— Сержантов где расположил?

— Видишь ту яблоню? Нет, сюда смотри. Там они, чтобы обзор был и с другой стороны.

Налетел ветерок, бурьян по краям двора зашевелился, зашептали яблони. На дальнем конце улицы затихла, смолкла песня. Тощий месяц полежал спиной на крыше и пропал. Стало еще темнее.

— Да-а, ночка для влюбленных и воров…

Вдали заскулила с подвывом собака. Окна дома глядели слепо. Иногда чудилось, что в них мелькает кто-то. Никто там не мелькает, просто звезды отражаются. Хилькевич подумал, что Дарье одной в доме и в самом деле не до антирелигиозных рассуждений было… Ишь, собака-то нагоняет тоску…

Ушинский толкнул его локтем. Что? Хилькевич обежал взглядом двор, дом, плетень… Из-за плетня белеет!.. Преступник — в белой фуражке? Странно. Шевельнулось, двинулось вдоль плетня… «Ммм-е-е…» Тьфу! Пораспустили коз! Ушинский тоже чертыхается шепотом.

Времени около двух, наверное. Вполне возможно, что и напрасно придумали засаду, впустую все. Поскучают вот так ночь, другую, третью — а версия-то ошибочная. Спать хочется. Ушинскому еще хуже — ему курить охота. До чего все же сволочной народ преступники! Сами жизнь ведут собачью и людям покою не дают… О-о, вот он!

По двору шел человек. Шел от огорода или от сада к дому. Какой он, кто — не разберешь… Темная осторожная тень… Хилькевич толкнул Ушинского, оперативник ответил тем же — вижу, мол.

Тень подкралась к окну. Распрямилась, еле заметная на фоне стены, перешла к другому окну. Здесь человек стоял долго. Вот хрустнуло. Стекло, наверное. Звона осколков не слышно. Фигура у стены уменьшилась, сократилась, стала исчезать…