Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [47]

Минди, еще одна девочка, которая тоже любила читать и писать, преподает светские предметы в седьмом классе. Все об этом судачат. Это и правда шокирует: все думали, что если уж она пойдет преподавать, то только религиозные предметы — учитывая ее происхождение. Интересно, как ей сошло это с рук, как родные позволили ей выбрать такой род занятий. Ее мать носит шпицель[160] с одной только тоненькой полоской искусственных волос спереди. Даже Зейде не попросил бы Баби надеть нечто подобное. Ему вполне хватило парика.

Для того чтобы меня рассмотрели на роль учительницы, в конце весны я провожу пробное занятие в восьмом классе. За уроком наблюдают методистка миссис Ньюман и моя тетя Хая, заведующая по английскому. Все уверены, что работа мне гарантирована, потому что моя тетя — директор начальной школы, но я думаю, что ее влияние переоценивают. Она всего лишь марионетка в руках состоящего из мужчин руководства школы и обладает иллюзорной и в некотором роде постыдной властью. Статус эксперта в светской области — не совсем то, чем следует гордиться. Поначалу она была завучем в классах с первого по восьмой, но постепенно ей снижали нагрузку и в итоге сократили до трех параллелей, с шестого по восьмой классы. Она лучшая из всех завучей по английскому в нашей школе — и по той же причине худшая. Она единственная, кто носит только парик и больше ничем не накрывает голову — ни шляпкой, ни платком. Его, конечно, не спутаешь с настоящими волосами, но многие считают, что это создает прецедент. Сатмарским девушкам нежелательно носить парики напоказ, никак не обозначая, что это не настоящие волосы.

В конце августа мне приходит письмо. Я получила работу и буду преподавать в шестом классе. Я буду зарабатывать 128 долларов в неделю. Я покупаю прямую юбку и пиджак из темно-синей шерсти и голубую рубашку в дополнение к ним. Я выбираю темно-синие кожаные лоферы с широкими квадратными каблуками, которые гулко стучат по натертому мозаичному полу школьных коридоров. Я помню это здание и времена, когда боялась могущественных людей, патрулировавших коридоры, — тех, у кого были ключи от скрипучего лифта, школьных служащих, которые могли учинить нам неприятности за любую мелочь. А теперь у меня есть ключ от лифта, и мне больше не приходится подниматься по забитой детьми лестнице.

Ученицы смотрят на меня с благоговением. Мне едва исполнилось семнадцать, но, с их точки зрения, я уже стою на пороге взрослой жизни, нежусь в сумерках между невинностью детства и оковами женственности.

Мы с Минди быстро становимся подругами, как я когда-то и мечтала. Наконец-то мы на равных. Когда мы заканчиваем рабочий день, то идем в пиццерию на Ли-авеню и сидим там за маленьким столиком у стойки, потягивая горячий кофе из одноразовых стаканчиков и обсуждая нашу работу и политику администрации школы. Постепенно выясняется, что Минди тоже тайком проносила домой книги, которые добывала везде, где только могла, и наш список прочитанного во многом совпадает. Поразительно, но она слушает в наушниках fm-радио и показывает мне, как искать станции на моем магнитофоне.

На радио Disney на волне 1560 Лиззи Макгуайр поет What Dreams Are Made Of[161], и меня зацепляет. Песня Last Christmas группы Wham! кажется, играет на каждой станции, а еще сиропные песни Бритни Спирс, Backstreet Boys и Шанайи Твейн. Я часами лежу по ночам в наушниках и слушаю незнакомые соблазнительные мелодии, о существовании которых даже не подозревала. Мне нравится электронная музыка и транс. Минди любит тин-поп.

Кажется, я влюблена в Минди. Я посвящаю ей стихи. Мне хотелось бы положить мир к ее ногам. Мы покупаем попкорн и слаши[162] и сидим на лавочках за многоэтажками, куда никто не суется, потому что шпана покупает там наркотики. Мы жмемся друг к дружке на скамейках под строительными лесами и дрожим от холода до четырех утра, не желая расходиться по домам.

В один январский шабат снегу выпадает столько, что он ложится толстой периной, и Минди не приходит как обычно, и мне весь день тоскливо. Воскресным утром я звоню ей и говорю: «Поехали в город на целый день. Давай сядем на линию J и затеряемся на Бродвее. Пойдем в кино в IMAX. Что, если кто-то нас увидит? Мне плевать. Замотаем шарфами лицо. Никто нас не узнает».

Обожаю, что Минди так же импульсивна, как я. Может, даже безрассудна. Мы едем на метро до Манхэттена и в вагоне не поднимаем лиц, опасаясь быть узнанными.

По дороге к Линкольн-центру мы плетемся сквозь грязную жижу и высокие заносы, будто прокладывая путь первопроходцев. Женщине за кассой в кинотеатре Sony мы, наверное, кажемся странными: в длинных юбках и толстых бежевых колготках, с одинаковыми стрижками «боб», заправленными под ободки. Я ищу вход во второй зал. И вроде бы вижу его на самом верху стеклянного здания. Мы заходим в небольшой зал с балкончиком, красным занавесом и красными бархатными сиденьями. Когда фильм начинается, я понимаю, что это совсем не IMAX, а персонажи не мультяшные, какими выглядели на плакатах. Минди вдруг пугается, потому что смотреть на живых людей в фильме — это грех посерьезнее